с Полиной в лесу, вроде как бы в Поконо, она и говорит мне: «Я понимаю, какие бесы раздирают тебя на части. До ужаса хочется испытать новые ощущения. Что ж, я готова отпустить тебя на все четыре стороны. Даю тебе год на удовлетворение твоих желаний. Не стану перечить, мешать, ревновать – делай то, что считаешь нужным. Но через год, поклянись моим здоровьем, ты вернешься ко мне, и я никогда не попрекну тебя…» Я отмахиваюсь: никогда, ни за что, ты дорога мне, мне больше никто не нужен, а сам пакостно рад – неужто и впрямь отпустит?.. Но если сил не хватит вернуться в означенный срок, тогда жена умрет. Нет, нет! – начинаю рыдать, умолять Полину не отпускать и просыпаюсь от сильного сердцебиения…

Какой, однако, безумный сон…

Наташа звонит из Москвы – деньги весьма кстати, матери сделали дорогостоящие анализы, ничего страшного, кажется, не нашли. «Как ты там без меня? Скучаешь?» Вдруг ловит себя на том, что рад одиночеству, возможности побыть одному, ни на что не отвлекаться и, забравшись в Поконо, писать запоем, с утра до вечера. Так и поступает, но уже через неделю начинает испытывать некоторый дискомфорт. Странно, ново, отвычно не видеть рядом женщину, не обедать и не ужинать с ней в ресторанах, не заказывать лимузин и не спешить в «Карнеги», Линкольн-центр и «Метрополитен», не ложиться с ней спать и не просыпаться поутру в воскресенье… И, будто услышав его, звонит мобильник, незнакомый женский голос справляется о Костиной жизни и здоровье и выражает упрек: что же он совсем забыл ленинградку Юлю… А ведь трижды они условливались пойти в концерт и трижды Костя отменял встречу, ссылаясь на неотложные дела.

Да, теперь вспоминает Юлю: и в самом деле настойчиво, трижды пыталась вытащить его на симфонические концерты, но уже была Наташа, и Костя не имел желания что-либо совершать за ее спиной. Юля наверняка понимает: сработало объявление по поводу «барышень», Костя – не один, и тем не менее приглашает его в ближайшее воскресенье в «Карнеги». Значит, на что-то надеется. Играют оркестр МЕТа и Володоз, виртуоз-импровизатор, пианист не слабее Кисина, следовательно, почти гений, билетов нет, но с рук можно за большие деньги. Тем более концерт дневной, на него легче купить.

Володоза Костя слушал до этого дважды. В самом деле виртуоз, однако на глубину Кисина ему покамест не нырнуть. Прогрессирует, правда, невероятно. Володоз – питерец, может, поэтому Юля столь восторженно говорит о нем. Охота была тащиться из Поконо в Манхэттен. За семь верст киселя хлебать. А может, поехать? – спрашивает себя робко и отвергает саму идею: нет, с какой стати.

Два дня, выполняя немудреные дела по дому, правя написанное накануне и сочиняя новые страницы, он внутри вновь и вновь оценивает предложенное ему. Втемяшится блажь, и поди ж выгони ее из себя… Господи, о чем он рассуждает, пойти послушать музыку – большое дело. И впрямь ничего особенного. Если бы была уверенность, что Володозом все и закончится. От кого это зависит? Только от тебя самого – насильно тебя в постель никто не уложит. А если не насильно?

Он набирает московский Наташин телефон. Молчок. Значит, в больнице у матери. Автоответчиком мать не обзавелась, оставить сообщение некому. О чем сообщение? Ни о чем: узнать новости, сказать, что ошибся, подумав о коротком вынужденном одиночестве как безусловном рефлексе творчества, что, оказывается, творчество стимулируется совсем иным и ждет он не дождется Наташиного возвращения. Искренне – и про одиночество, и про рефлекс, и про остальное, но, не привыкнув себя обманывать, думает Костя в этот момент совсем об ином. И внезапно внутри звучит утвердительный ответ. На концерт – ехать. Какая она из себя, Юля? Сможет ли после рыжей бестии запасть на другую женщину? Маловероятно. И все же – ехать.

Договариваются встретиться у «Карнеги» в два часа дня. Костя дает свои приметы, Юля – свои: выше среднего роста, светлая, длинные гладкие волосы, будет в черном пальто и бежевом берете. Звучит многообещающе. А вдруг и впрямь красавица?!

Добирается он с дачи почти три часа по подмерзшим хайвэям, на обочинах свежевыпавший снег, хоть и не очень морозная, но все ж зима. И чем ближе к Нью-Йорку, тем сильнее нетерпение. Не угрызение совести, не стыдливо-навязчивое присутствие обмана – именно нетерпение. Не узнает себя – происходит в нем какая-то перемена, незаметно, исподволь, хочется новых ощущений, будто недостаточно имеющихся. Когда была Маша, он не помышлял ни о ком другом, сама мысль об этом выглядела дикой, сейчас же вовсе не отвергается новое знакомство, напротив, все более выглядит маняще-притягательным. Никогда прежде он не смотрел на себя как на человека, которому многое доступно. Скорее чувствовал определенную ущербность, нет, не то слово – заменить, вычеркнуть, знал свой порог, предел возможностей и не перешагивал, не переходил. Нынче же зреет, как ячмень на глазу, неизбежный, неотвратимый, в некотором роде комплекс полноценности. Я могу все, мне нет преград ни в море, ни на суше, я независим, никого не боюсь, так почему должен сдерживаться, соразмерять, дозировать, нажимать на тормоза вместо педали газа… Тормоза нужны в машине на скользкой дороге, как в эти минуты, во всем остальном часто во вред.

В таком настроении Костя въезжает на платный паркинг и через десять минут начинает расхаживать у подъезда «Карнеги». Народу вокруг немного, женщины с длинными светлыми волосами не видно. И билеты с рук никто не продает. Еще рано.

В половине третьего его окликают. Он оборачивается. Такой он Юлю и представлял, рисовал в воображении, нагнетая собственный интерес. Что-то от Марины Влади. Соблазнительна до умопомрачения. По внешнему виду не судят только самые непроницательные люди, как говорил Оскар Уайльд. Готов ли ты, Костя, к новому испытанию?..

Они договариваются ловить лишние билеты в разных местах густеющей на глазах толпы – так больше шансов на везение. Костя идет на угол к станции сабвэя, Юля – в противоположном направлении. Долго билеты искать не приходится – сами в руки плывут. Юля кричит Косте из толпы, машет сумочкой, Костя спешит навстречу и видит долгоногого костистого старика в клетчатом шарфе, на груди повязанном, как художники и артисты носят. Юля буквально в старика вцепляется. Продает он два дорогих билета по сто двадцать. Костя отдает три купюры по сотне, старик пересчитывает, роется в кошельке, возвращая сдачу, а Юля внимательно разглядывает дату на билетах.

– Повезло, – говорит Костя и увлекает Юлю к входу.

– Я деда этого знаю. Он часто тут приторговывает.