— Мэтью, извини, я на пенсии. Мои племянники иногда оказывают мне услуги, но я не хочу, чтобы они приближались к твоему крестному. Он слишком непредсказуем.

— Тогда, получается, я в одиночестве.

— Ты еще увидишься с ним?

— Да, мы должны встретиться завтра вечером. На пасхальной службе в церкви Святого Деметриоса.

— Он достаточно хорошо себя для этого чувствует?

— Если он сочтет, что хорошо, его ничто не остановит.

— Конечно. И ты попытаешься побольше разузнать о его планах.

Мэтью обеими руками потер виски.

— «Попытаешься» как раз верное слово. Вчера я довольно сильно на него насел. Выудил кое-какие воспоминания о войне, но ничего относительно его нынешних планов.

— Маловероятно, что он сообщит тебе хоть что-нибудь.

— Мне просто придется больше быть с ним рядом, ждать, пока он сделает ошибку.

— Ты надеешься дождаться момента, когда он будет получать икону?

— Это было бы неплохо.

— А почему ты думаешь, что она вообще здесь появится? Он здесь не живет. Велик шанс, что ее найдут и перехватят. В этом нет логики.

— Вероятно, вы правы. Я не знаю, привезут ли икону сюда. Но чем дольше он здесь пробудет, тем больше вероятность, что она появится, — так мне кажется.

— Он болен.

— Да, но я сомневаюсь, что, если ему понадобится ехать куда-нибудь, он отложит поездку только из-за болезни. Если икона сейчас находится у кого-то в Нью-Йорке, он сильно рискует, уезжая из Нью-Йорка на неделю, даже если эти люди с ним заодно. Мало ли что может прийти им в голову. Он не настолько доверчив.

— И что, по-твоему, он собирается делать с иконой?

— Делать с иконой? — Пластирис был моложе Андреаса и значительно моложе Фотиса, решил Мэтью. История о Пресвятой Богородице и о том, что случилось во время войны, была хорошо известна в греческих спецслужбах — в тех пределах, в которых она вообще была известна, — так по крайней мере говорил ему дед. Но этой истории уже много лет. Могли Сотир не знать о чудодейственной силе иконы? — Думаю, он собирается оставить ее себе.

— Слишком много хлопот и расходов только для того, чтобы оставить ее себе. Ты уверен, что он не собирается ее продать?

— Он никогда ее не продаст.

— Мне неловко говорить, он твой крестный, но мне всегда казалось, что Драгумис родную мать продаст, если сочтет это выгодным для себя.

— Дело не в этом. У иконы нет цены. Он верит в ее чудодейственную силу.

— Тем не менее когда-то он собирался обменять ее на оружие.

— Я думаю, — осторожно сказал Мэтью, помня о двусмысленной и еще до конца не проясненной роли деда в той истории, — если бы в операции участвовал только Фотис, он бы никогда не довел ее до конца. Он всегда стремился к тому, чтобы завладеть иконой.

— Да, — задумчиво сказал Пластирис, и в его голосе вдруг опять послышалось раздражение, — да. Твой дед должен был сделать всю грязную работу и принять вину на себя. Кто-то может подумать, что, учитывая все те ужасы, которые случились потом — гражданская война, коммунисты, — ты ведь знаешь историю? — Мэтью кивнул, и Сотир продолжил: — Так вот, кто-то может подумать, что все всё забыли, но это не так. Друзья, я называю их друзья, ohee, — люди, которые знали твоего деда лучше, чем кто-либо еще, которые ценят его храбрость и ум, так вот, они все еще плюются и крестятся, когда кто-то при них упоминает эту историю. Многие работали на немцев. Ради денег, ради спасения, чтобы не допустить приход коммунистов — все это было понятно. Но обменять сокровище, принадлежащее церкви, на оружие — это véveelos, — как вы это называете? — кощунство. А о Драгумисе, с его враньем, с его зверскими допросами и дружбой с полковниками, вообще никто не вспоминает. Да, это была его идея. Но передал икону капитан Элиас, и только капитан Элиас. Вот. Так что твой дед никогда от этого клейма не избавится.

«Лучше вор, чем еретик», — подумал Мэтью. Он удивился своей радости от сознания того, что кто-то защищает его деда. Стоицизм Андреаса, его отказ объяснять что-либо, защищаться — все это было неправильно. Оба немного помолчали.

— А какое отношение к этому имеет немец? — спросил наконец Сотир.

— Немец?

— Немец, за которым охотится твой дед, эсэсовец.

— Гм, да. Похоже, никакого. Фотис просто использовал его призрак, чтобы пустить Андреаса по ложному следу. По-моему, он даже нанял актера, чтобы тот сыграл роль немца.

Пластирис покачал головой и мрачно улыбнулся.

— Он настоящий дьявол. Так что, Андреас в конце концов сдался?

— Не знаю. Я до последнего времени не знал, что он почти одержим этим немцем. Никто никогда мне об этом не говорил.

— Его след простыл еще до твоего рождения. Ему давно следовало забыть о нем.

— Я до сих пор не знаю всей этой истории, но, по его словам, есть основания полагать, что Мюллер жив.

— Какие основания?

— Фамилии, которыми он пользовался, снова появились в списках въезжающих и выезжающих в Турции, Болгарии и других странах. Некоторые из них фигурируют в сомнительных сделках купли-продажи предметов искусства.

— Ему ведь должно быть около девяноста!

— Ну что ж, Фотису тоже около того.

— Ха, — Пластирис улыбнулся, — но Фотис грек. Немцы так долго не живут.

— Некоторым нацистам это удается.

— Да. Похоже, грехи превосходно помогают продлению жизни. Поэтому я буду жить вечно! — Приветственно подняв бокалы, они допили коньяк. — Спи спокойно, Мэтью. Воскресная служба закончится только после полуночи, и тебе понадобится вся твоя ловкость, чтобы общаться с Драгумисом.

— Спасибо за помощь.

— Я ничего не сделал. Надеюсь, ты позвонишь, если тебе действительно понадобится помощь.

— Буду иметь в виду.

— У тебя есть свечи? Для службы?

— Наверняка рядом с отелем полно мест, где их можно купить.

— Нет-нет, у меня есть коробка. Пошли. Хоть чем-то смогу быть тебе полезным.

Темные волосы и глаза, оливкового оттенка кожа, безукоризненная стрижка, темный костюм итальянского покроя. Он был бы красив, подумала Ана, если бы не был так фальшив и не вел себя так подобострастно. На расстоянии он выглядел как кинозвезда, но при ближайшем рассмотрении в Эмиле Розентале виделось нечто, что нельзя было назвать иначе, как мерзким.

— Мисс Кесслер, не могу передать вам, какая это радость для меня. У нас много общих знакомых, я давно уже собирался вам позвонить. Ваш звонок стал исключительно приятной неожиданностью.

Он пытался выйти на контакт с ней разными способами: она получала от него приглашения на открытие выставок, послания, переданные через общих знакомых. Ана пользовалась репутацией — как ей казалось, незаслуженной — человека, который легко тратит деньги. Тем не менее она покупала произведения преимущественно современного искусства, тогда как Розенталь, начав с современного, после того как унаследовал галерею отца, специализировался на раннем европейском искусстве — живописи и артефактах периодов Средневековья и Возрождения. Она была уверена, что его интересует коллекция деда.