Когда оказываюсь в безопасности автомобильного салона, волнение накрывает с головой, хотя я и планировала отгородиться от всего мира каменным спокойствием. Ноги становятся ватными, руки дрожат. Цепляюсь пальцами за ремешок сумки, перекинутой через плечо, и это хоть немного, но помогает успокоиться.

Всё будет хорошо. Обязательно будет.

Сама себе не верю, что всё-таки решилась поехать к отцу на свидание. Сколько я не могла отважиться? Полгода! Ведь каждое утро просыпалась с твёрдой уверенностью, что сегодня – именно тот день, самый правильный и подходящий. Но каждый раз что-то мешало. Трусость моя, наверное.

Клим не настаивал, даже наоборот: уверен был, что мне не стоит ехать к отцу. Не хотел моих переживаний, не хотел, чтобы я лишний раз напоролась на глухую стену отцовского безразличия, а я… так и не смогла перестать считать отца родным человеком.

И пусть в наших венах не течёт ни единой капли общей крови, пусть коды нашего ДНК разные, как день и ночь – это ничего не меняет. Абсолютно ничего.

Но именно вчера я поняла, что если отложу ещё хоть на чуть-чуть, никогда себе не прощу. Отец болен, и по заверению врачей вряд ли доживёт до суда. Его слабое сердце устало гонять кровь, и никакие операции в прошлом уже не в силах продлить его жизнь. И потому я решилась.

Просто увидеть.

Всего лишь посмотреть в глаза.

Простить окончательно и навсегда.

Отпустить.

– Клим обо всём договорился, – бросает Арс, ловя мой взгляд в зеркале дальнего вида. – Через час он подъедет, заберет вас… тебя.

Киваю и отворачиваюсь к окну. Клим знает, что я хотела побыть сейчас одна. Знает, что не хочу его поддержки – есть испытания, которые нужно преодолеть наедине с самим собой.

И это – одно из них.

За окном мелькают виды. Контуры расплываются, и их поглощает зыбкое марево тумана. Касаюсь своей щеки, а она влажная. Снова плачу, дурочка. Перед Арсом неловко, но он кажется ничего не замечает. Или просто делает вид, позволяя мне эту слабость.

Отличный он всё-таки мужик – в этом я окончательно убедилась, когда он пошёл на всё, чтобы защитить Клима. Все эти допросы, опросы, следственные эксперименты, бесконечные вызовы в следственные органы, внимание обалдевшей от потока сенсаций прессы – он всё это стойко прошёл, не моргнув глазом.

Это сроднило нас, сделало ближе, и теперь мы шаг за шагом налаживаем почти дружеский контакт.

Я готова думать сейчас о чём угодно, только не о финальной точке моего путешествия. И когда автомобиль Арса, пройдя необходимый контроль, останавливается у серого унылого здания, мне требуется около получаса, чтобы собраться с силами и выйти из машины. Не думала, что встретиться с отцом лицом к лицу будет так сложно. До нервной дрожи в руках и замирающего под рёбрами сердца.

– Я проведу, – говорит Арс, но я хлопаю его по плечу.

– Не надо. Спасибо, но я сама.

Он не спорит, лишь пожимает плечами, а я, распахнув дверцу, ступаю на щербатый асфальт. Ног под собой не чувствую, а движения машинальные, словно меня ведёт вперёд какая-то невидимая сила. Кажется, с кем-то разговариваю, меня о чём-то спрашивают, проводят какие-то необходимые процедуры, но я почти ничего не понимаю. Просто делаю, как мне говорят, а во всём остальном полагаюсь на удачу.

И главное – не упасть в обморок в самый ответственный момент.

Туман перед глазами рассеивается только тогда, когда дверь крошечной одноместной палаты распахивается, и мне приходится сделать шаг вперёд. Всего один шаг, а мир переворачивается с ног на голову.

– Маша, – шелестит отцовский голос, а я нахожу его глаза. Ничего больше не вижу, только его глаза.

Большие и печальные.

Отец похудел, щёки впали, а больничная застиранная пижама висит мешком. Он стоит у закрытого решёткой окошка и не двигается. Лишь смотрит, ощупывает взглядом моё лицо, а в радужке неверие плещется.

– Зачем ты встал? Тебе же лежать надо, – говорю, делая ещё один шаг в его сторону, но отец отрицательно качает головой и поворачивается спиной к окну.

– Не хочу, – качает головой и тяжело вздыхает. – Я рад тебя видеть.

Он улыбается, а на впалых щеках появляются ямочки. В детстве мне нравилось касаться их крошечными пальчиками и удивляться колючести отцовских щёк. Это потом он совсем забыл, что такое обычная улыбка – простая и открытая.

И я забыла, каким он может быть красивым в этот момент.

– Папа… мне не разрешили ничего тебе принести, – я развожу руками, а отец отмахивается.

– Ничего страшного, здесь неплохо кормят. Не кремлёвская больница, но условия неплохие, – снова улыбается и добавляет после долгой паузы, за которую он успевает переместиться на свою койку: – Я вообще удивлён, что тебе самой разрешили прийти.

– Только этому удивлён?

Отец хлопает по сероватой простыне, приглашая присесть рядом, но я занимаю место на стуле напротив койки. Отец выдыхает воздух со свистом и морщится, словно я ударила его.

– Тому, что ты вообще пришла, я удивлён ещё больше.

Пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну.

– Хотела тебе в глаза посмотреть. Поговорить. Хотела сказать, что я прощаю тебя.

Все слова на едином выдохе. Пока хватает силы воли, пока не иссяк запас решимости.

Отец молчит, смотрит на меня, и кажется в этот момент, что ничего плохого между нами не случилось. Что это всё тот же мой папа, которого я так любила, будучи совсем маленькой девочкой. Вечно занятой, немножко нервный, порой суровый, но такой родной и близкий.

– Я не ждал от тебя этих слов, – говорит голосом, напоминающим скрип наждачной бумаги. Будто бы ему в горло попало что-то, и он никак не может избавиться от помехи, прокашляться, отдышаться. – Не думал, что вообще увижу тебя хоть раз. Маша…

– Прости и ты меня, папа.

Отец вопросительно приподнимает бровь, а я продолжаю:

– За то, что я – это я. Не тот умерший мальчик, который оправдал бы все твои надежды. Просто глупая и наивная Маша.

Отец прикрывает глаза, а на лице отражаются следы внутренней борьбы. Он действительно слаб, действительно измождён и измотан всем, что произошло. Но виновен ли кто-то ещё в этом всём, кроме него? Не знаю.

Смотрю на свои сложенные на коленях ладони, а пальцы подрагивают. Не знаю, о чём ещё говорить, не понимаю, какую найти причину, чтобы задержаться хоть на пять минут. Серые стены давят, сжимаются вокруг клещами, а кислорода в лёгких с каждым вдохом всё меньше и меньше.

– Я пойду, – говорю, поднимаясь на ноги, но не успеваю отойти от койки: отец ловит мою руку и сжимает ладонь. Крепко, почти до боли.

– Похорони меня рядом с матерью, хорошо? – лишь просит, а я киваю, давя в себе всхлип. – И приходи потом… хоть иногда. Я буду ждать.