– Отец бы никогда тебя не предал, он любил тебя! – Я отхожу подальше от Нечаева, потому что боюсь: следующий мой удар станет для него фатальным. – А ты? Поверил сплетням и фальшивым документам? Урод ты, Стёпа. Ты развалил отца бизнес, всё у него отнял, пустил нас всех по миру. Радостно было, да? Топтать нашу жизнь понравилось? Ради чего? Чтобы убедить самого себя, что прав, а все остальные – наглые подонки? Что у тебя в голове, Стёпа?

Я выдыхаюсь и, сгорбившись, хватаюсь руками за край стола. Сердце колотится в груди невыносимо. Ощущение такое, будто меня раз за разом бьёт копытами взбесившаяся лошадь.

– Скажи, Нечаев, когда Синицына посадили, потому что он утащил у других серьёзных ребят хуеву тучу денег, а потом признался, что и вас он кинул так же, у тебя ничего в груди не ёкнуло? Ты в самом деле до сих пор свято веришь, что именно отец с Савельевым тебя тогда нагреть пытались? Ты совсем дебил?

Нечаев откидывается на стену, глядя на меня из-под тяжёлых век. И мне почему-то кажется, что корни этой истории намного глубже, а деньги – лишь вершина айсберга. Удобная версия и последняя капля.

И он подтверждает мои догадки, хотя времени на откровения остаётся совсем немного.

– Эх, Клим. Если ты думаешь, что деньги – это всё, то у меня для тебя плохие новости. Я никогда не прощаю предательства, а твой отец пусть не оказался вором – ладно, оставим это в прошлом. Но в кое-чём другом он знатно налажал. И это ему я ему просить так и не смог.

Когда-нибудь этот уродливый ком тайн и секретов прошлого засыплет меня окончательно.

– Я любил свою жену. Как оказалось, я однолюб. А знаешь, кто ещё её любил? – Наверное, я бледнею, потому что Нечаев смеётся. А отсмеявшись, поясняет: – Не ссы, не Петя. Савельев. А отец твой знал. Но не сказал. Вот видишь, какая цена его дружбы? А однажды – годы уж прошли, после смерти Томы, – мы напились с ним, тут-то он и не выдержал. Мол, дела давно минувших дней, всё прошло. Тогда как раз деньги стали уплывать. Одно к одному, одно к одному.

– То есть ты уничтожил моего отца за то, что он хранил чужую тайну? Ты точно больной… никогда к психиатру сходить не пытался?

– И за это в том числе, – скалится, пропустив мой последний вопрос мимо ушей, а приближающиеся тяжёлые шаги за дверью отсчитывают последние секунды нашего свидания. Топ-топ-топ. – Из-за твоего отца я столько лет принимал в своём доме человека, который спал и видел, как он уйдёт с моей женой в закат. И если бы Тома не умерла, кто знает, чем бы это закончилось. Но я гуманный человек всё-таки: никого из вашей гнилой гоп-компании не грохнул. Теперь жалею.

Он смеётся, наверное, и вправду упиваясь своим извращённым благородством.

– Ты думаешь, что имеешь право решать за людей, кого им любить? Ты сумасшедший.

Нечаев ничего не говорит, а его смех звенит в моих ушах даже тогда, когда я спустя каких-то полчаса мчусь на всех парах домой, к своей Бабочке.

Маша.

В пятый раз пытаюсь спросить о том, что важно для меня. Об отце. Открываю рот, как выброшенная на берег рыба, набираю полную грудь воздуха, но слова упорно не складываются в предложения. Словно что-то внутри меня пытается предупредить: «Не лети на этот свет, Бабочка, сгоришь». Но не могу оставаться в стороне, потому что… потому что, как бы не убеждала себя, не могу в один момент перечеркнуть всю прошлую жизнь. Даже несмотря на то что сделал отец, несмотря на всю боль, что причинил мне. Не могу.

Отец всегда говорил, что я слишком добрая. Не просто констатировал факт, не умилялся этому, не гордился, а будто бы в укор ставил. Не должна дочь Нечаева быть такой наивной доверчивой дурой, слишком верной и любящей. В мире, в котором жил отец и меня хотел заставить, не было места слабости, доброте, милосердию. «Или ты, или тебя» – практически официальный девиз и непреложная истина. Он вечно лепил из меня кого-то другого – себя, наверное. А я, как просроченный пластилин, упорно сопротивлялась.

И сейчас, когда мы с Климом немного отдышались и привели свою одежду в подобие порядка после спонтанного и дикого секса, я мучаюсь мыслями об отце. То ли моя ненавистная им доброта бурлит, то ли остатки любви к нему ещё не успели перебродить, превратившись в едкий уксус. Не знаю.

– Он… как он? – всё-таки выдавливаю из себя. – Что с ним?

Мы всё ещё в доме Савельева, и хозяин всё также где-то ходит-бродит, будто бы намеренно не мешая. По сути, наверное, просто занят своими делами, но я мысленно благодарна ему за эту возможность побыть с Климом наедине.

– Кофе хочешь? – Клим поднимается на ноги, закатывает рукава толстовки, словно собрался дрова рубить, а я киваю.

Да, кофе – отличная идея.

– Правда, я не знаю, что здесь где лежит, – развожу руками и направляюсь к кухне. – Но разберусь, мне кажется.

– Я сам. – Клим берёт меня за плечи, останавливает и порывисто прижимает меня к своей груди. Я слышу гулкий стук его сердца, а напряжение витает в воздухе, окутывая, будоража и без того разгорячённую кровь в венах.

Вдруг меня пронзает догадка, и на спине выступает ледяная испарина.

– Клим, он жив? – Задираю голову, обхватываю лицо Клима ладонями, едва ощутимо оцарапывая кожу на ладонях колючей щетиной. – Посмотри мне в глаза! Он жив?

Клим кивает, а я выдыхаю. Уже легче. Отец – нехороший человек, подлец и предатель, но смерти ему не желаю. Вообще никому и никогда её не желала и учиться не хочу.

– Пойдём поговорим, – вздыхает Клим, и его широкая ладонь с переплетением выпуклых вен под кожей, ощущается ледяной.

Я послушно плетусь следом, пока мы не оказываемся в просторной, но абсолютно чужой кухне. Вдруг нестерпимо хочется в свою крошечную квартирку, где, мне кажется, очень понравится Климу. Там, во всяком случае, уютнее, чем здесь, в его огромном доме или стылой столичной квартире.

Отвлекаю себя совершенно дурацкими мыслями, а Клим запускает руку в мои волосы, ерошит их на затылке и целует в макушку.

– Да, надо поговорить, – бормочет и отходит к кухонному гарнитуру.

Я слежу за его плавными движениями, любуюсь красивым затылком, слегка растрёпанными волосами, широкими плечами. Просто любуюсь, потому что если отвлекусь, отвернусь, утону в дурных предчувствиях.

– Стёпу арестовали. – Клим нажимает круглую синюю кнопку на кофеварке и поворачивается ко мне. – Взяли, когда он Арсу деньги передавал.

Его голос ровный и глухой, а я на мгновение прикрываю глаза. Арест – это логично. Арест – это правильно, потому что за преступления нужно платить по закону. И я никогда отцу не прощу покушение на Клима, потому что такие вещи прощать нельзя. Даже такие наивные и добрые дурочки, как я, на это неспособны.

– Ему много дадут?

– Не знаю. – Кофеварка щёлкает, и тонкая струйка крепкого кофе наполняет чашку. – Ты расстроилась?