Савельев хмурится и тянется за бутылкой, чтобы ещё раз наполнить свой бокал. На этот раз до краёв. Я накрываю рукой свой, пресекая попытки и меня превратить в невменяемое пьяное чудовище. У меня Бабочка в полуобморочном состоянии, мне нельзя терять контроль.

– Правильно, мальчик, не пей. У тебя ещё вся жизнь впереди, печень пригодится. Это мне, старому одинокому дураку, можно как угодно гробить себя. Толку-то?

Он хрипло смеётся и глушит коньяк, махом отхлёбывая половину. Блуждает по комнате мутным взглядом, о чём-то бормочет себе под нос, а я терпеливо жду.

– Ну я ж с тобой под пьяный глаз откровенничаю, – морщится, вытирает губы, а тяжёлый взгляд наконец фокусируется на мне. – Просто никто не думал, что у Стёпы такие огромные тараканы в голове. Гигантские твари, а не тараканы. Ему, мне кажется, надо было не сердечко латать, а башню чинить. Совсем прохудилась.

Снова хриплый смех, а я поднимаюсь на ноги. Прохаживаюсь из угла в угол, а Савельев бросает мне в спину:

– Есть закурить?

Конечно, есть, и я достаю из кармана полупустую пачку, машинально отмечая, что это уже третья за сутки. Надо бы подвязывать.

– Всю жизнь бросить пытаюсь, – будто бы извиняется, затягиваясь первой порцией смол и никотина. – Но то одно, то другое.

Я же опираюсь плечом на косяк и щёлкаю зажигалкой, наблюдая за трепетом оранжевого огонька с синими всполохами в сердцевине.

Больше всего мне сейчас хочется вернуться к Бабочке. С меня достаточно чужих секретов, тайн и воспоминаний. Хватит, надоело. Это всё прошлое, и его нужно уже похоронить. В конце концов, я, кажется, распутал уже все клубки.

– Не обижай Машу, – вдруг говорит Савельев, а я пару секунд смотрю на него, пытаясь понять, с чего бы у него такие мысли могли в голове родиться. – Я все годы за ней приглядывал. Хорошая она девочка, совсем на отца своего не похожа.

Конечно, не похожа. И на мать тоже. Только я не отец, потому её тайна останется со мной. Не думаю, что ей самой захочется об этом говорить. Во всяком случае, не сейчас, когда рана слишком свежа.

– Мы утром уедем, – объявляю, а потом добавляю одно простое слово, в котором наконец-то появляется смысл: – Домой.

Савельев кивает и отворачивается. Тянется к бутылке, а я понимаю, что этой ночью у всех нас слишком много поводов остаться наедине со своими призраками и болью. Но впервые за очень долгое время мне не хочется сталкиваться с ними. Потому что там, наверху, меня ждёт моя Бабочка.

Человек, которого у меня так и не получилось разлюбить. Женщина, которую так и не получилось обидеть.

И я тороплюсь наверх, перемахивая через две ступеньки, снимаю на ходу толстовку, скидываю в пороге комнаты обувь. Я обнажаю свои шрамы, и боль наконец-то отпускает меня. Она не исчезает бесследно, и я всё ещё чувствую её – есть вещи, которые никогда не изменятся. Но вдруг понимаю, что научился забывать о ней. Хоть на время, но забывать.

Маша сидит на кровати, подогнув под себя ноги, смотрит на свои ладони, ловит ими лунный свет, набирает его в пригоршни, а я вдруг вспоминаю один момент из нашего общего прошлого – далёкого и близкого одновременно.

И Маша, кажется, во власти точно таких же воспоминаний.

– Помнишь, как ты забрасывал меня лунным светом? – улыбается, а я останавливаюсь в шаге от кровати, напрочь лишённый воли к сопротивлению.

Маша такая красивая сейчас, чистая. Вот как, как у неё получилось не сломаться? Как она выдержала, абсолютно одинокая, преданная всеми и брошенная каждым? Ещё и этот невероятный свет в себе сохранила, от которого у меня горло перехватывает и дыхание спирает. Я, взрослый и сломанный мужик, порой теряющий человеческое лицо, безумный, готов сейчас упасть на колени перед Машей и плакать, уткнувшись носом в её колени.

И я делаю то, что так просит моя душа: подхожу ближе и, став на колени перед ней, кладу голову на серебристые в лунном свете ладони.

– Помню, – хриплю, а Бабочка зарывается хрупкими пальцами в мои волосы, ерошит их, путает, перебирает. – Я всё помню. И никогда не смог бы забыть.

– Я люблю тебя, Клим, – её голос ближе, а горячие губы касаются затылка. – И всегда буду. Мы же начнём всё с самого начала? Сможем?

Я поднимаю голову, смотрю на Машу, касаюсь лица пальцами, глажу бархатистую кожу. Это ведь всё та же Бабочка, которую так долго любил, а потом ненавидел. Но никогда не забывал.

– Мы уже начали, – улыбаюсь, а глаза щиплет. Чёрт, и правда, разрыдаюсь, чёрт бы меня подрал. – И я не хочу заканчивать. Практика показала, что без тебя – это не жизнь. Максимум: унылое существование.

В горле першит, и я обнимаю руками её колени, а Маша что-то шепчет. О планах на будущее, о том, что обязательно покажет мне свою квартиру. Да хоть в берлогу, хоть на вершину горы – главное, с ней.

Она говорит обо всём на свете, но только не об отце. И, наверное, так правильно. Бабочке нужно время всё переварить, а я… а я просто побуду рядом. Всегда.

Когда за окном занимается рассвет, я открываю глаза и, перевернувшись на спину, укладываю обнажённую Машу на своей груди. Она совсем хрупкая, тонкая, как ивовая ветвь, прозрачная. Измученная всем, что, как из рога изобилия, валилось на неё. И я оплетаю её руками, Маша сонно что-то бормочет, прижимаясь сильнее. Будто я могу куда-то исчезнуть.

И до утра лежу, осмысливая и вспоминая.

Прощаю и прощаюсь.

Забываю.

Привыкаю к новой реальности, где мы с Бабочкой всё-таки смогли что-то исправить.

Маша.

Спустя полгода

Сентябрь – в этом году необыкновенно тёплый и ласковый – едва трогает деревья позолотой. В воздухе витает аромат грядущей осени, но птицы ещё летают высоко в прозрачной синеве неба.

– Мария Степановна, – окликает меня Арсений, а я вздрагиваю и резко поворачиваюсь в его сторону. – Забыли.

Он протягивает мне укороченную кожаную куртку и жестом показывает, что необходимо её не только надеть, а ещё и до самого горла застегнуть.

– Арс… мы же договаривались, – улыбаюсь его официозу, от которого он никак не может избавиться. – Просто Маша. К чему эти церемонии?

Он пожимает плечами, хмурит брови, но всё-таки кивает.

– Хорошо, Мар… Маша.

– Вот так-то, – говорю, назидательно потрясая пальцем в воздухе, будто бы с нерадивым учеником разговариваю, а после всё-таки одеваюсь.

Знаю, что это распоряжение Клима, и Арс лишь выполняет приказ по обеспечению моей безопасности, но в последнее время наши отношения с хмурым и задумчивым Арсением стали теплее. Настолько, насколько это вообще возможно.

– Прошу. – Арс распахивает передо мной дверцу автомобиля, а двое охранников из Климовой свиты пакуют свои шкафообразные тела в салон бронированного Поджеро.