— Три рубля!

— По рукам.

Мальчишки всегда брали плату, с торговлей или без. Девочки от вознаграждения часто отказывались:

— Что вы! Не надо денег! Я вам так донесу.

К девочкам Василий перестал обращаться.

Получить протез было невозможно. Протезные мастерские не работали, снабжавший их Завод по производству протезных полуфабрикатов имени Семашко, как и все московские предприятия, перешел на выпуск военной продукции. Василию повезло: на ВТЭКе (врачебно-трудовой-экспертной комиссии, присваивающей инвалидность) попался добрый врач, дал записку к хорошему протезному мастеру, мол, помоги парню-орденоносцу, сообрази из старых запасов ему искусственную ногу.

Мастеру, Гавриле Гавриловичу Протасову, было под семьдесят, если не под восемьдесят, — древний злой старик из породы самодуров, которые кичатся собственным мастерством.

— Искусственную ногу, — хмыкнул он презрительно, читая записку, — любой дурак сделает. А ты искусную попробуй! Кто, кроме Протасова, а? То-то же! Чего стоишь передо мной, не свататься заявился. Снимай штаны.

Василий суетливо расстегнул брюки, высвободил калеченую ногу.

— Э-э-э! — протянул Гаврила Гаврилович при виде его культи. — Не раньше лета, даже мерку снимать не буду.

— Как лета? Сейчас только февраль! После ампутации уже прошло полгода, новая система, формула… схема кровообращения и нервов уже образовалась!

— Тёте своей рассказывай про систему, а не Протасову, который делал лучшие протезы еще царским офицерам! Они у меня на балах мазурки танцевали, никто и не догадывался, что калеки.

— Я не собираюсь на балах мазурки… Врач сказал полгода!

— Иди, — махнул рукой в сторону двери Гаврила Гаврилович, — к своему врачу, пусть он тебе искусственную ногу мастрячит. Пошел отсюда!

Василий после ампутации жил, христорадничая, но никого не умолял, ни перед кем не стелился. Перед вредным Протасовым был готов упасть на колени.

Что-то в глазах Василия Гаврила Гаврилович увидел, смягчился, перестал выгонять:

— Нога отечная, культя израненная, падаешь часто, не сможешь ты на протезе ходить.

— Но… — Василий оборвался на полуслове, поняв, что третий раз про полгода говорить не следует.

Гаврила Гаврилович понял без повторений и снизошел до объяснений:

— Если бы ты эти полгода в окружении сестер милосердия лежал на постели, меняя положение культи: вверх, подушечку подложили, — кровь отливает, подушечку убрали, культя кровью наполняется, новые сосуды постепенно формируются и тренируются. До сортира можно на костылях, — он точно прописывал какому-то инвалиду порядок жизни. — Далее смотрим по тому, как отек нарастает при нагрузках и уходит при покое. Увеличиваем прогулки на костылях. После которых, запомните, наконец, правило! На полчаса — культю кверху! — Гаврила Гаврилович опомнился, взглянул на Василия. — Ты ходил много, еще и падал.

— Иначе было нельзя.

— Мне плевать. К протезированию ты не готов.

— Тогда я застрелюсь.

— Чего?

— Я не могу жить, учиться в закрытом теплом помещении на постороннем обслуживании. Очень хотелось бы, но нереально. Мне нужно работать, ходить по инстанциям, чтобы оформить инвалидность, пенсию по инвалидности, пусть нищенскую, но разбрасываться не приходится, надбавку за орден в двадцать пять рублей в месяц, бесплатный проезд в трамвае, льготы на подоходный налог и оплату комнаты, электричества. Мне нужно менять книги в библиотеке, покупать тетради и карандаши, которые стоят, как из золота сделанные. И, наконец, мне нужно найти брата, который, гаденыш, удрал аж из Сибири и теперь где-то в партизанах… сын полка. Моя мать, перед которой я страшно виноват, да и перед памятью отца, в меня верит, а я падаю на каждой колдобине. Ни у кого нет такой мамы и быть не может. Если мы освоим космос, галактики покорим, обнаружим существ высокоразвитых, превосходящих нас по технической мощи, мы не найдем такого нравственного величия, как у моей мамы. Хотя она маленькая, хрупкая и больна стенокардией — грудной жабой. Мою маму грызет жаба! Лучше бы у меня отрезали руки… одну руку!

— Так все калеки говорят. Безрукие — про ноги, безногие — про руки. И у жабы зубов нет, грызть она не приспособлена. Из чего застрелишься? — по-деловому спросил Гаврила Гаврилович. — У тебя пистолет имеется?

— Найду!

— Штаны надень.

— Простите?

— Нечего передо мной, не девка, без портов стоять, хрен под исподнем так и дергается. Эх, молодость!

Василий натянул брюки, собрался уходить, но Гаврила Гаврилович его остановил, велел сесть, позвал жену, Пелагею Ивановну, странно моложавую при таком древнем супруге. И серую, как соседка Марьяна, то ли Петровна, то ли Павловна. Та же серая линза в глазах, безысходная печаль.

Гаврила Гаврилович велел жене «напоить чаем с чем там у тебя припасено этого самоубийцу орденоносного», а сам занялся его костылями.

Мастер клял на чем свет стоит главных помощников Василия. Только вредитель делает костыли из сосны — мягкого дерева. Хорошо, этот самоубийца догадался гвозди в упоры вбивать. Но разве сосна выдержит?

Василий разомлел после «чая с чем припасено» — тарелки отличных домашних щей, повалился на диван и уснул. Не видел, как Гаврила Гаврилович колдует над его костылями, бурчит, ходит в кладовку за материалами и инструментами, поносит советских производителей костылей, отчаявшись исправить, расщедривается и достает из запасов костыли из старого дуба.

Не из сердцевины нежной выточенные! Из древесины, близкой к коре, многократно вымоченной и высушенной. И не на солнце! Халтурщики на воздухе сушат. У Протасова в Даниловском монастыре знакомый иеромонах был. В Даниловском монастыре печи с длинной топкой — бревнами топили. Иеромонах помогал, потому что сам калека и вечно благодарный Протасову. Заготовку в печь остывающую сунул и не проморгай, волнуйся: либо спалишь, либо не досушишь — чёрт! Не в монастыре будет сказано. И ведь никто не понимал его трепета перед деревяшкой. Даже инвалиды — им бы скорее заскакать.

— Просыпайся, самоубийца! — расталкивал Гаврила Гаврилович Василия.

А тот едва ли не в первый раз после фронта спал беспробудно-счастливо. Снилось ему, что бегут с Митяем по склону к Иртышу. Митяй всегда обгонял, но сейчас Васины ноги — крепкие, здоровые, сильные — развивали скорость, от которой дух захватывало. Он не бежал, а летел, переполненный радостью свободного движения…

— Что? Сгинь! Я первый! — дрыгал руками Василий.

— Очнись, первый он, чемпион! — тормошил его Гаврила Гаврилович. — Ночь на дворе, а тебе на работу.

Вася открыл глаза и увидел стариков: злого деда и серую моложавую старушку.

— Точь как наш Виталька, — со всхлипом сказала Пелагея Ивановна. — Всегда чтоб первым, чтоб ленточку грудью сорвать.