В современной жизни мы имеем единственную концепцию, которая в полной мере охватывает пространство, которое недоступно для правительства. Эта концепция – «приватность», частная жизнь. Это пустая зона, которая лежит вне пределов досягаемости, «вакуум», куда закону разрешено проникать только с ордером. Не с тем ордером «на всех сразу», как тот, который правительство США посмело выписать для себя, добиваясь массовой слежки, – но с ордером, выписанным на конкретного человека, с конкретной целью, подкрепленным достаточными основаниями.

Само слово «приватность» несколько пустое, так как оно по существу не имеет четкого определения – или имеет этих определений слишком много. У каждого из нас собственное представление о нем. Приватность что-то значит для каждого. Нет человека, для которого это слово не имело бы смысла.

Способа совсем отказаться от приватности не существует. Оттого что свободы гражданского населения независимы, отказаться от своей личной свободы – на деле значит отказаться от свободы всех и каждого. Вы можете сами отказаться от нее ради удобства или под предлогом, что приватность нужна только тем, кому есть что скрывать. Но говорить, что вам она совсем не нужна, так как вам нечего прятать, – значит подразумевать, что никто не должен скрывать вообще ничего, включая иммигрантский статус, историю незанятости, финансовую историю и сведения о здоровье. Таким образом, вы допускаете, что каждый, включая вас самих, будет делиться сведениями о религиозных воззрениях, политических пристрастиях и сексуальных предпочтениях так же открыто, как если бы речь шла о любимых фильмах, музыкальных или читательских вкусах.

И наконец, утверждать о том, что приватность вам безразлична, потому что вам нечего скрывать, равносильно высказыванию: мне не нужна свобода слова, потому что мне нечего сказать. Или что вы безразличны к свободе печати, потому что не любите читать. Или вы равнодушны к вопросам религии, потому что вы не верите в Бога. Или что вам не нужна свобода мирных собраний, поскольку вы ленивый, необщительный тип с агорафобией. Если та или иная свобода не имеет для вас значения сегодня, еще не значит, что она не будет иметь значение завтра – для вас, для вашего соседа или для толп принципиальных диссидентов, за телефонными переговорами которых я следил; для тех, кто протестует по всей планете, чтобы добиться хотя бы малой частицы тех свобод, которые моя страна активно демонтирует.

Я хотел помочь, но не знал как. Я был сыт по горло чувством беспомощности, лежа, как последний придурок, в байковой пижаме на потертой кушетке, завтракая чипсами и запивая диетической колой, пока весь мир в это время полыхал в огне.

Молодые люди на Ближнем Востоке требовали повышения заработков, снижения цен, лучших пенсий, но я не мог им дать ничего из перечисленного, и никто бы не смог научить их самоуправлению, пока они не научатся сами. Также они агитировали за свободный Интернет. Они поносили иранского лидера аятоллу Хомейни, который постоянно усиливал цензуру, блокируя нежелательный контент, отслеживая и перехватывая трафик сайтов неугодного содержания и закрывая доступ иностранным провайдерам. Протестующие выступали против действий президента Египта Хосни Мубарака, который перекрыл доступ в Интернет целой стране – и добился лишь того, что молодежь, еще более яростная и несговорчивая, вышла на улицы.

С тех пор как меня посвятили в проект Tor в Женеве, я пользовался его браузером и настроил собственный Tor-сервер, желая выполнять свои профессиональные обязанности дома и не желая, чтобы мой трафик отслеживался. Я избавился от своего отчаяния, поднялся с кушетки и потащился в свой домашний офис – настроить Tor-мост для обхода иранской интернет-блокады. Затем я передал его цифровое удостоверение основным разработчикам Tor.

Это было наименьшее, что я мог сделать. Если был хотя бы малейший шанс, что какой-нибудь парнишка из Ирана, способный выйти в Сеть, теперь будет обходить поставленные фильтры и ограничения и свяжется со мной – свяжется через меня, – будучи защищенным Tor-системой и анонимностью моего сервера, тогда это стоило моего минимального усилия. Я представил, что он теперь сможет читать свою электронную почту или входить в социальные сети, не опасаясь, что его друзей и родных арестуют. Я понятия не имел, таким ли я его себе представлял и соединится ли кто-то в Иране с моим сервером. Важно было другое: помощь, которую я оказал, исходила от частного лица, приватно.

Парень, который начал Арабскую весну, был почти моего возраста. Он был разносчиком из Туниса, продавал фрукты и овощи с тележки. Протестуя против постоянных притеснений и вымогательства властей предержащих, он вышел на площадь и совершил акт самосожжения, погибнув мученической смертью. Если последний свободный поступок, который ты можешь себе позволить, это самосожжение в знак неприятия противозаконного режима, я обязательно встану с кушетки и нажму на несколько клавиш.

Представьте, что вы входите в туннель. Представьте перспективу: когда вы смотрите вдаль во всю его длину, простирающуюся перед вами, и замечаете, что стены сужаются в крошечной точке света далеко, на другом его конце. Свет в конце туннеля стал символом надежды, а еще, говорят, это то, что видят пережившие опыт клинической смерти. Им предстояло идти туда, говорят они. Их туда тянуло. Но куда еще можно идти, оказавшись в туннеле? Разве не все в итоге ведет туда, в эту точку света?

Мой туннель был Туннель: громадный подземный авиационный завод эпохи Перл-Харбора под ананасовой плантацией на острове Оаху на Гавайях, затем превращенный в объект АНБ. Объект сооружен из железобетона; его назвали в честь километровой трубы на склоне холма, которая выводит к трем подземным этажам с устроенными в них серверными хранилищами и «склепами». В то время когда Туннель только строился, холм был покрыт громадным количеством песка, почвы, сухими листьями ананасов и участками выжженной солнцем травы для маскировки от налетов японских бомбардировщиков. Шестьдесят лет спустя он напоминал огромный погребальный курган, памятник минувшей цивилизации или гигантскую кучу песка, которую какой-то неведомый древний бог сгреб посреди своей великанской песочницы. Официальное его название – Региональный центр операций по обеспечению безопасности в Кунии[56].

Я пошел туда работать, еще оставаясь на контракте в Dell, только теперь, в начале 2012 года, я снова работал на АНБ. И вот летним днем (кстати, это был день моего рождения) я прошел через зону досмотра и спустился в Туннель. Он потряс меня – прямо там я ясно увидел собственное будущее.

Не скажу, чтобы в то мгновения я принял какие-то решения. Самые важные жизненные решения не принимаются таким способом. Они принимаются подсознательно и только тогда обнаруживают себя на сознательном уровне, когда полностью оформлены – когда вы наконец достаточно сильны, чтобы принять этот выбор вашего сознания. Принять факт, что это наши убеждения, все то, во что мы верим, выбрали такой курс. В двадцать девятый день своего рождения я сделал себе подарок: убежденность, что я вошел в Туннель, который сузит мою жизнь в направлении единственного, но пока еще не оформившегося поступка.