именно в их бюро, хотя это казалось немыслимым, но кто его теперь знает, еще недавно и гибель «Союза-11» представлялась невозможной. Сагарян ходил темный от злости и прямо-таки детской обиды: да как же так, ведь советские космонавты не должны, да что там, не способны погибнуть!

Нарушение герметичности спускаемого аппарата. Об этом заговорили еще в то страшное утро. Лишь несколько часов тому назад экипаж выходил на связь, как раз перед тем, как покинуть орбиту. «Самочувствие отличное», «До скорой встречи на Земле». На время прохождения сквозь плотные слои атмосферы связь, как и положено, прервалась, и больше «Союз-11» в радиоэфире не появился. Замолчал навсегда. Раньше времени открылся вентиляционный клапан. На высоте не четырех километров, а ста пятидесяти. Когда за бортом еще – вакуум. Это маленькое отверстие, диаметром меньше пальца, можно было перекрыть с помощью вентиля, но чтобы добраться до клапана и ручек управления, следовало покинуть кресло. А тут счет идет на секунды, в кабине из-за разгерметизации стоит туман, все заглушает зловещий свист выходящего воздуха, лопаются барабанные перепонки, и сознание меркнет: покинуть кресло – уже непосильная задача; хотя ремни у погибших космонавтов были частично отстегнуты и перепутаны.

И вот теперь в бюро наконец вспомнили про предложение молодого инженера доработать пульт управления. Одинцов – тонкий рот, сжатый в прямую черту, в такую же черту сведенные брови – швырнул на собственный рабочий стол наработки годичной давности. Ненависть к Сагаряну ела поедом, снедала в труху, как ржавчина – металл.

А тот как раз вызвал его к себе. Когда Одинцов вошел в кабинет, Сагарян ругался по телефону: костерил военных, которые требовали, ради сохранения жизни будущих экипажей, одеть космонавтов в скафандры, что уже несколько лет не использовалось. Скафандры в спускаемом модуле – значит, меньше полезного груза, и только два, а не три члена экипажа. И вообще, какие, скажите на милость, скафандры, когда еще Королев обещал отправлять человека в космос «в одних трусах»?

– Это все равно что моряков на подлодке одеть в акваланги! – разорялся в трубку Сагарян. – Так не работают! Это несерьезно!

Бросил трубку, уставился на Одинцова.

– Так, садитесь!

Одинцов прохромал поближе и остался стоять.

– Григорий Авакович, помните, я еще год назад предлагал доработать пульт управления, чтобы экипажу не пришлось отстегиваться от кресел? Почему вы тогда не прислушались? Почему вы вообще никогда не обращаете внимания на мои предложения?

– Еще и вы будете из меня жилы тянуть! Да когда ж вы наконец прекратите лезть не в свое дело?!

– Это, значит, не мое дело? – еле слышно переспросил Одинцов, уставившись холодными, серебристо-белыми глазами в черные, навыкате, глаза начальника. – То, что погибли наши космонавты, – не мое дело? А что тут тогда вообще мое дело? Если вы мне не даете работать! По вашей вине погиб весь экипаж!

– Что-о?!

– Это вы убили космонавтов, Григорий Авакович, – выговорил Одинцов помертвевшими от ненависти губами, с таким ощущением, будто с разбегу прыгает в крутой кипяток.

Как Сагарян на него матерился! Это была ругань такого калибра, от которой трескается краска на стенах, отваливается штукатурка, и вянут цветы на подоконниках. Секретарша Сагаряна (крупная и мужеподобная «грация», как ее звали остряки бюро), уже помногу раз слышавшая все, что способна породить человеческая фантазия по части сквернословия, еще неделю восхищенно делилась в курилке отборными выражениями с любопытствующими. Вообще, скандал получился безобразный.

– Ну идите, расскажите еще кагэбэшникам, кого я, по-вашему, убил! – злобно предлагал Сагарян.

– Я, знаете ли, подобным не занимаюсь, – огрызался Одинцов, понимая, что конец, в этом бюро ему жизни не будет и передовых космических разработок, вероятно, не будет тоже.

– Пишите увольнительную, – припечатал Сагарян. – Иначе вылетите отсюда с такой характеристикой, что в любом КБ вас даже поломойкой не примут!

Скандал мигом докатился до директора, и он, вместе с начальником отдела, буквально выпихнул Одинцова в командировку. Одинцов давно просился на Байконур – хотя бы побывать в преддверии космоса, раз уж ему никогда не подняться туда, наверх, к звездам, – правда, теперь долгожданная поездка его совсем не радовала. Впрочем, так была хоть какая-то надежда, что все как-нибудь уладится. Месяц не мозолить глаза Сагаряну.

– Я поговорю с Григорием Аваковичем, – сказал директор. – Но только потому, что вы очень талантливый инженер. Иначе давно бы вашего духу здесь не было! Я понимаю, нервы сейчас у всех на пределе, но скажите, Павел, почему вы постоянно нарываетесь на неприятности? Что с вами не так?

Хотел бы Одинцов знать, что с ним не так. Бесконечное сопротивление среды. Как будто на его долю выпало больше атмосферного давления и земного притяжения. Когда он шел от директора, то, как назло, встретил в коридоре Сагаряна. Главный инженер посмотрел на него так, будто хотел размазать по стене одним взглядом, и Одинцов выдержал этот взгляд, его белые чудские глаза, словно бы слепые и одновременно пристальные, серебристо вспыхнули бешенством. «Да чтоб тебе самому окочуриться вместо космонавтов, жирный гад! – с беспримесной яростью произнес Одинцов мысленно. – Чтоб тебе околеть!»

В командировке он все-таки успокоился. Заснеженные просторы степи словно поделились с ним частицей сокровенного безмолвия, в котором утихали тревожные мысли. Будь что будет, решил однажды Одинцов, выходя из монтажно-испытательного корпуса и глядя на простирающуюся кругом бесконечную белизну и бесконечную синь. Вдалеке виднелись опорные фермы стартовой площадки. Будь что будет – может, чудо не минует его и на сей раз.

Однако перед самым возвращением Одинцов услышал по телефону, что Сагарян по-прежнему дико зол на него и не желает больше видеть в бюро ни под каким соусом.

Похоже, чудо отменялось.

Одинцов вышел из автобуса и, прихрамывая, поплелся к главному корпусу КБ, медленно, как на казнь. Не так он себе все это представлял, когда шел к смутно сереющему за елями зданию в первый раз, после защиты диплома. Не так. В портфеле Одинцов постоянно таскал бумаги по проекту, над которым самостоятельно, со свойственными ему дисциплиной и упорством, работал все свободное время последние года три – и который надеялся представить начальству, когда идея наконец вполне оформится.

Ничего, ровно ничего не знал Одинцов о своем отце, кроме одного – тот мечтал «построить такой самолет, чтобы полететь на нем в космос». Чертежи именно такого аппарата и лежали у Одинцова в портфеле – «самолета, который полетит в космос». То есть, конечно же, это был вовсе не «самолет», а космический корабль. Многоразовый. С большой полезной нагрузкой. До десяти членов экипажа. Огромные возможности по доставке груза на орбиту и с нее. Не одноразовые «Союзы», которые возвращаются на Землю