с первого взгляда не нравился почти никому. У него, вполне недурного собой парня, был прямо-таки дар антиобаяния. И даже не сказать толком, в чем дело: то ли в хромой, подшибленной какой-то походке, то ли в жутковатых бледных глазах, то ли в резком тоне, который он неосознанно выдавал в любой беседе, привыкнув опережать насмешки. На экзамене по физике его срезал суровый седоголовый преподаватель, который настаивал на том, что Одинцов неправильно решил задачу и списал откуда-то верный ответ. «У этой задачи есть два способа решения! Два, два, а не один!» – в конце концов, подскочив, закричал Одинцов. «Орать будете на своих приятелей во дворе на лавке! – рассвирепел преподаватель. – Вон отсюда!» Одинцов, белее бумаги, шагнул к выходу и прямо в дверях столкнулся с чудом в лице другого преподавателя, невысокого и еще не старого крепыша с орденскими планками, профессора, как выяснилось позднее. Тот будто споткнулся о дикий взгляд Одинцова и спросил: «Ну, чего тут у тебя?» Одинцов молча сунул ему листок со злополучным решением. Преподаватель посмотрел. «Ну так молодец же! Впервые вижу абитуриента, который до такого допер. Отлично!» Именно под руководством этого профессора Одинцов через положенное количество лет написал диплом. Тема касалась аэродинамического торможения.

Окружающая среда продолжала сопротивляться, требуя недюжинной прочности характера. Заветной мечтой Одинцова было попасть по распределению в ОКБ-1, легендарное конструкторское бюро уже умершего к этому времени Королева. Или хотя бы в смежную организацию. Все шло к тому: Одинцов был одним из лучших в потоке, профессор, спасший его на вступительных экзаменах, всячески рекомендовал его кому следует. Но в последний момент кто-то пролез на его место – протеже, сынок большой научной шишки, черт разберет, Одинцов не особенно понял объяснения уже бессильного научрука. Одинцова задвинули куда-то на Урал, в тамошний НИИ. «Ничего. Отработаешь по распределению, наберешься опыта, вернешься в Москву», – пытался ободрить преподаватель. Одинцов молча кивал, глядя в окно. Оба знали, что с распределения далеко не все возвращаются: обрастают бытом, обзаводятся семьями. Про освоение космоса можно было, по крайней мере на несколько лет, забыть. И еще так жаль было оставлять мать, только она одна и была семьей Одинцова… Время до отъезда он провел, будто обколотый анестетиками, стараясь примириться с новой судьбой. «Не на войну ведь едешь, в конце концов», – сказала мать. Не на войну. В уральском НИИ тоже занимались ракетами, но другими, смертоносными. Предназначенными не для открытия неизведанного, а для массового убийства. Не на войну ехать, но почти. Почти.

Буквально в последний день с утра в квартире раздался звонок. «Тебя, Паша», – сказала мать. Звонок проходил по ведомству чуда, вмешавшегося в последний момент. В ОКБ-1 Одинцова все-таки взяли. Тот, другой, кандидат, занявший его место, руководство бюро чем-то не устроил. Как Одинцову сказали позже, «мозгами». Посредственностям и даже середнякам в ОКБ-1 было не место.

Мечта сбылась. Одинцову предстояло войти в ту часть большой научной организации, которая занималась самым сердцем космического корабля, вместилищем жизни – разрабатывала спускаемые аппараты.

И вот теперь-то все вроде бы пошло хорошо. Поначалу. Покуда бдительное невезение, родившееся вместе с Одинцовым в новогоднюю морозную ночь 1945 года, не решило взять реванш. Так вышло, что Одинцов обзавелся врагом. Вообще, враги у Одинцова были с детства, неизменные и неудобные, как хромота, но такие же привычные: его, смешно подволакивающего правую ногу и будто бы бесчувственно, ледянисто смотрящего на мир белыми «чудскими» глазами, да еще обидчивого, было весело и интересно дразнить. Но этот враг был уже не из барачного коридора, где ползала малышня, не из московской школы и даже не из вузовской группы. Теперь все было по-взрослому. Во враги Одинцов умудрился заполучить главного инженера конструкторского бюро.

Григорий Сагарян, высоченный, тучный, клювастый, лет пятидесяти, был отнюдь не плохим начальником – напротив, старался обеспечить своих подчиненных всем необходимым для работы, да к тому же, говорили, подражал покойному Королеву своей манерой с энтузиазмом браться за любой проект и вникать в каждую мелочь (и крепко ругаться на совещаниях). Но вот чего Сагарян не терпел, так это открытых возражений. Опытные работники навострились осторожно подводить его к нужным умозаключениям. Одинцов так не умел. Он резко высказывал все, что думал. И весьма скоро они с Сагаряном просто-напросто возненавидели друг друга. Тот душил любую инициативу молодого инженера. Одинцов, в свою очередь, открыто критиковал второго после директора человека в КБ. Долго это продолжаться не могло и разразилось невообразимым, ужасным.

Первые раскаты катастрофы послышались год назад, под наступающий 71-й. Тогда Одинцов носился с идеей изменить компоновку органов управления космического корабля так, чтобы до всех ручек и вентилей космонавты дотягивались, не покидая кресел. Сагарян его, разумеется, окоротил и ткнул носом в текущие задачи. А весной о предложениях Одинцова вовсе позабыли: после неудавшейся стыковки с «Салютом» бесславно вернулся «Союз-10», и все силы бросили на доработку стыковочных агрегатов.

Следующий корабль, «Союз-11», благополучно состыковался с орбитальной станцией. В июне газеты распирало от напыщенных передовиц о космической экспедиции, и Одинцова чем-то отвращали эти нарочито бодрые статьи про космонавтов, статьи, которым он прежде так светло и искренне радовался. Ему уже не давали работать, почти ничего не поручали, и он не жил, а маялся, изводился от ненависти к Сагаряну, но из принципа не желал переходить в смежное бюро с менее интересными разработками, как ему неоднократно предлагали. Получилось бы, что он сдался, а Одинцов не сдавался никогда, ни разу за всю жизнь.

Ночью 30-го июня ему приснился кошмар. Будто он в огромной толпе военных, журналистов, ученых и чиновников наблюдает за стартом ракеты на космодроме Байконур, знакомом ему лишь по фотографиям. Сухой жар степи, огромное белое солнце. В полной тишине ракета отрывается от земли и в таком же жутком раскаленном безмолвии начинает медленно заваливаться набок. И падает. Прямо на толпу. Ударяется о землю в полусотне шагов от Одинцова, переламывается пополам, и все беззвучно тонет в шквале огня.

Когда Одинцов, ошалевший от недосыпа и тяжелого предчувствия, пришел на работу, то первым делом узнал от таких же невыспавшихся, бледных и потерянных сотрудников: весь экипаж «Союза-11» погиб. Три человека. Этой ночью они были найдены в приземлившемся аппарате без признаков жизни.

На конструкторское бюро надолго опустилась выжженная мертвенная тишь из одинцовского кошмара. То есть, конечно, работали, разговаривали о делах, порой даже шутили, но дни тянулись выхолощенные, болезненные, по-предгрозовому душные. Полным ходом шло расследование гибели экипажа. За дело взялось КГБ, искали диверсантов, и всем было не по себе – а вдруг? Вдруг виновных найдут