останавливаясь, чуть больше сорока минут. Но, по-моему, её монолог начался после того, как я упомянула подробности воспоминаний Тайны: гастроном «Юбилейный», космонавта, ветер, как Диляра боялась, что её не пустят ночевать у Жени Алешковской, etc. Я помню, что Диляра много раз повторяла: «Я совсем забыла, совсем забыла, что был буран, что в школе отменили уроки. Мне казалось, много лет казалось, что были просто выходные. А ведь действительно, действительно был буран, в школу не надо было».

Я рассказала Даше всё, что помню о сборнике New Science Fiction from Leningrad.

Подарок Наума Самойловича

Рассказ Диляры Касымовой

В начале нашего девятого класса, осенью 1984 года, моя одноклассница Марина Ше начала брать уроки английского у Наума Самойловича Фарбмана.

Фарбман был крайне интересным человеком. Даже у нас в Караганде, где «благодаря» лагерям и ссылкам собралась масса очень разных людей с неординарными судьбами, его биография выделялась на общем фоне. Он родился в зажиточной еврейской семье в Гомеле незадолго до революции. (В середине 80-х ему было за семьдесят.) Покинул родину ребёнком. Родители сумели выехать сначала в Австрию, а позднее в Великобританию. Где-то в Англии он вырос, получил медицинское образование. Когда началась Вторая мировая, уже некоторое время работал гражданским хирургом.

Фарбман хорошо знал, что творится в Германии. Его семья помогала немецким евреям, бежавшим от нацистов. В сентябре 1939 года, в самом начале войны, он явился в британский эквивалент военкомата и заявил, что желает на фронт – врачом, рядовым, как угодно. Его с радостью взяли. В качестве военного медика Фарбман прошёл всю войну. Был в Дюнкерке, в Северной Африке, высаживался в Нормандии в 44 году. Перенёс два ранения. Был одним из врачей, которые вошли в концлагерь Берген-Бельзен сразу после его освобождения.

Демобилизовавшись, Фарбман съездил домой, повидался с родными. Но жить своей прежней жизнью в Англии не смог. Мне запомнилось, как он это объяснял: «После шести лет на фронте вернуться к довоенной жизни – всё равно что впасть в детство». Тогда Фарбман принял решение предложить свои услуги русским. Его отговаривали, но без толку. В конце сорок пятого Фарбман с двумя чемоданами уехал обратно в Германию, в советскую оккупационную зону.

Со слов Жени Алешковской я знаю, что Фарбман не был никогда особо левым (во всяком случае, по советским меркам) и не питал иллюзий в отношении русского коммунизма. Но Россия как таковая всегда его влекла. Родители Фарбмана дома говорили по-русски, много читали по-русски. Он вырос в немалой степени человеком русскоязычной культуры. (При этом у него даже после многих лет в СССР сохранялся своеобразный выговор: он произносил слова как бы слишком чётко, нарочито правильно, словно актёр в телеспектакле.) Кроме того, к 45-му году Фарбману было очевидно, что нацистов разгромили прежде всего на Восточном фронте, ценою миллионов советских жизней. В силу этих причин решение эмигрировать в разорённый войной СССР, чтобы помочь советскому народу, казалось Фарбману совершенно логичным. Сталин, победивший Гитлера, представлялся ему жестоким, но рациональным диктатором. Уж теперь-то, полагал Фарбман, после такой войны, после встречи на Эльбе, ленд-лиза и т. д., Сталин будет рад западным специалистам, знающим русский как родной.

В советской оккупационной зоне у Фарбмана сразу отобрали чемоданы и документы. Несколько недель его держали в фильтрационном лагере, находившемся на месте бывшего немецкого концлагеря. Его многократно допрашивали, смеялись над его заверениями, что он хочет служить Советскому Союзу. Требовали признаться в работе на английскую разведку. В конце концов, ничего из него не выбив, отправили в СССР. А там уже осудили, дали десять лет за шпионаж. Почему-то, кстати, в пользу Финляндии. «По первой букве фамилии», – смеялся Фарбман, рассказывая об этом.

Я видела Фарбмана раз пять или шесть. Марина, когда ходила на английский, зазывала иногда меня с собой, и я охотно шла, если домой не надо было бежать. Шла, конечно же, не английским заниматься. Мне бы никогда не дали денег на занятия с Фарбманом, а в порядке благотворительности он кого попало не учил. Но Наум Самойлович не возражал, если я приходила и ждала на кухне с книгой или с уроками, пока они с Мариной вели свои беседы на английском. (Он жил в однокомнатной квартире в пятиэтажке вместе с женщиной лет пятидесяти, казашкой, которую я видела только раз. Она обычно была на работе, когда мы приходили.) Я, впрочем, больше просто сидела и слушала голос Фарбмана, то и дело гремевший из комнаты даже сквозь закрытую дверь.

По-английски Наум Самойлович говорил (это я уже сейчас понимаю) примерно как британская кинохроника времён Второй мировой. Те же отрывистые, торжественные интонации, такие же плотные гласные, натянутые на согласные, как кожа на барабан. Большинство людей, наверное, ассоциируют такой акцент с обликом долговязого, сухопарого английского аристократа – с кем-нибудь вроде Чемберлена. Но я, когда слышу похожие голоса, до сих пор вспоминаю Фарбмана. А он был приземистый, с большой головой, на которой блестела лысина с остатками седых кудрей по краям. Имел солидное брюшко. Напоминал актёра Леонова, Винни-Пуха. Брюшко, впрочем, неизменно было под пиджаком, жилеткой и галстуком. Наум Самойлович принимал учеников только при полном параде.

Ещё у Фарбмана был только один палец на правой руке. Большой палец. Остальные четыре остались в лагере. То ли их отморозило, то ли просто отрубило как-то – Наум Самойлович не вдавался в подробности. Живо помню, как мы втроём пьём чай после Марининого занятия, и он держит беспалую руку в кармане пиджака – видимо, чтобы никого лишний раз не смущать. Из-за этой изуродованной руки Фарбман не смог вернуться к своей профессии. Хотя в 50–60-е годы у него была какая-то формальная должность при областной больнице. Его держали там фактически на роли консультанта, пользовались им как ходячим кладезем хирургической премудрости.

Дома у Фарбмана было много книг, в том числе на иностранных языках. Помимо английского он читал по-немецки, по-французски и, кажется, по-польски. (У него стоял в подлиннике Сенкевич.) Книги были повсюду: в комнате, в крошечной прихожей на полочках, на тесной кухне в шкафчике, который закрывался на ключ, но дверцы были наполовину стеклянные и я каждый раз любовалась корешками. Основную часть этих книг Фарбман доставал по каким-то нам, школьникам, неведомым каналам. Но некоторые издания были из нашего магазина зарубежной литературы.

Как ни удивительно, в Караганде существовал тогда целый магазинчик, где продавались книги иностранных издательств – в основном, конечно, из стран соцлагеря: ГДР, ПНР и т. д. Это был своего рода аналог магазина «Дружба»