И снова руки помимо хозяйкиной воли потянулись к животу, туда, где засела занозой причина Элькиных слез, туда, где росли день ото дня живые кандалы, что свяжут ее с нелюбимым мужем крепче всех клятв и обетов.

— Есть заклинание, — ласково заворковала нянька, усаживая ее на постель. — Есть. На всякий случай слово колдовское найдется. И человека верного я знаю. А ты не горюй. Как скажешь, так и будет…

— Все, что попросишь, сделаю. Ты только слово скажи… Ведь мне без тебя и жизнь не в жизнь. Сколько я по тебе плакала… Неужто и весточки подать не мог?

Иларий не ответил, только усмехнулся, и от этой усмешки стало горячо внутри, бросилось сердечко галопом. Катаржина прижалась к плечу мануса, поцеловала раз, другой, третий. Недоверчиво, будто проверяя, не лгут ли глаза. Здесь он, здесь. Живой, горячий, ласковый.

Каська придвинулась теснее, хоть и знала, что не любит этого манус, взяла в обе руки белую, изрезанную шрамами ладонь, прижалась губами, обещая все небесные муки тем, кто сотворил такое с ее синеглазой зазнобой.

Иларий насмешливо и нетерпеливо высвободил руку, потер привычным жестом чуть онемевшие пальцы.

— Эк ты, чернобровая, расходилась. Или муж тебя не радует? Или палочник в постели не греет?

Каська обиделась, надула алые губки, сверкнула темными глазами. И манус сгреб ее в охапку, мягкую, истосковавшуюся. И будь Катаржинина воля, не отпустила бы она от себя красавца мануса. Муж обещал, что со своими людьми на три дня уезжает, не больше. Будто ей, Катаржине, его ждать охота. Всегда торопится Юрек домой, и уж если сказал — на три дня, так раньше утра четвертого не жди. Еще денек есть. Что бы Иларию не остаться, не погостить, не согреть своей милочки прохладной летней ночью.

Но таков Иларий — свежий, чистый, скорый, как вода, не успеешь напиться-насытиться, уж сквозь пальцы уйдет, не воротишь. Вот и сейчас засобирался, легко поднялся с постели. И Каська невольно залюбовалась им, жадно впиваясь взглядом в каждую черточку.

— Ты, Кася, парня моего не обижай, — попросил манус. И просил-то ласково, да послышалась жесткая нотка в голосе. — Спрячь. Сама видела, как плох. Видно, кто-то очень хочет нашего с тобой гостя жизни лишить. А где еще лучше спрятать, как не у тебя, ведь муж твой, кажется, у князя нынче в ближайших помощниках. Уж как так случилось, что мы с ним ни разу у Казимежа не видались, не знаю…

— Да он для таких дел князю нужен, за какие приличному человеку браться грех. Вот и живем в лесу, в Бялое по большим праздникам едем, хоть и недалече, — словно оправдываясь, пробормотала Катаржина. — Да только платит князь ему щедро, он мне уж и дом в городе купил. На свадьбу княжны пошла из своего терема…

— И Черного Влада видала? — оборвал ее манус. Нехорошо заблестели глаза Илария.

— А если и видала, — зажеманилась Каська, — что с того?

— И какой он из себя? — допытывался Иларий.

Каська потянулась на постели, закусила губку, припоминала:

— Да пожалуй, что и не страшный вовсе. Прямой, как палка, остриженный. Ему уж за сорок, а стариком не назовешь. Хотя, видно, многого молодой жене ждать не приходится. Я у самого помоста стояла, так он на меня и не глянул. Зато щедрый, спаси Землица. Никого не обделил…

Но Иларий не слушал. Хоть и смотрели синие глаза на едва прикрытую наготу чернобровой Каськи, мыслями был манус далеко. И невеселые это были мысли. Разгорался огонек в небесных глазах молодого мага, исподволь сжимаясь в кулаки, рвали пальцы красные нити шрамов. Опомнился Иларий, спрятал страшный взгляд, усмехнулся, шагнул к двери.

— Что ж ты, хозяюшка, — шутливо укорил он, — гостя и до порога не проводишь?

Каська подскочила, тряхнула темными и блестящими, как соболий мех, волосами, не торопясь, бесстыдница, набросила рубашку. Подняла с пола перепачканную Илажкину рубаху, хотела подать, да задумалась, потянула из-за ворота длинный рыжеватый волос.

— Все вы, бабы, любопытней сорок, — огрызнулся молодой маг, вырвал из рук опешившей Каськи рубаху, вынул из щепотки чужой волос, намотал на указательный палец, на котором заметила Катаржина колечко из таких же, как найденный на одежде, рыжеватых волос. И вышел, оставив любовницу ревнивым мыслям.

Не любил Иларий прощаться. Когда, едва одевшись, выбежала хозяюшка во двор, уже не было там ни красавца Вражко, ни его своенравного хозяина. Ускакал Иларий. Всегда так уезжал, словно и не было. Будто и не вернется. Да только возвращался раз за разом к своей Катаржине.

Каська поправила платок, подняла горделиво голову, словно и не неслось ее тоскующее, исцарапанное ревностью сердце вслед за вороным. Но отправилась не в дом. Обошла двор и, опасливо оглянувшись, двинулась к старой конюшне. В былые времена стояли здесь княжеские охотничьи жеребцы. А нынче новую конюшню завел Казимеж, а что со старой делать — не решил. А Юрка все малодушничал, ждал княжьего решения, хоть Каська давно просила снести развалюху.

Покуда суд да дело, приспособили конюшню под ближнюю сельницу. Теперь на свежем сене отлеживался Илажкин друг — сумрачный рослый юноша, по одежде и гербам дальнегатчинец, по говору — свой, бяломястовский. Только порой проглядывало в чудной мелодичности его голоса что-то чужое, северное. И если бы не зазноба Иларий, верно, сочла бы Каська дальнегатчинца красивым. Ладно вылеплен, ладно скроен. Только глаза сердитые, взгляд упрямый, строгий. С этаким взором в храме хорошо народ радужной топью стращать, а не по лесам от разбойничков бегать.

И видно, бегал молодец похуже других, потому как поломали его знатно. Сперва, в утро первого дня, Каська сама ходила за раненым, да к вечеру вернулся от Казимежа Иларий, привез денег и бабку-колдунью. Длинную сухую старуху-ворожею, что нанял на базаре. И Каська, не противясь, уступила той место.

Ведунья, полувековая бобылиха, сперва не глянулась Каське. Хватало ей ведьм и без этой хмурой бабы, а потом разговорились за жизнь да за сердце, и подумалось Катаржине, что умна ворожея и в жизни много видела.

Вот и теперь пошла Каська тайком раненого проведать, а думала, как бы у бабки совета выспросить. Про рыжий волос, что манус не выбросил, а с собой унес. Про странную его задумчивость, про непривычную холодность за напускной веселой удалью.

По дороге остановилась у колодца, вычерпнула ведро ледяной воды. Щедро плеснула на лицо. Не догадался бы дальнегатчинец, что еще не остыли на Каськиных плечах объятья мануса. Взяла ведро с собой для раненого, выплеснув половину, чтоб нести было легче.

Незваный гость лежал в самой глубине, в дальнем стойле на охапке душистого, свежего сена. Будто от света прятался. От сенного духа у Каськи защекотало в носу. Гость повернулся ей навстречу, привстал со своего ложа. Новое облако сенной трухи поднялось в разогретый солнцем воздух, полетело в лицо чернобровой красавице, и Катаржина не удержалась, чихнула, прикрыв лицо рукавом.

— Храни тебя Землица, добрая хозяюшка, — глухо пробормотал гость. — Ты за меня не тревожься, часто не ходи. Я в тягость быть не люблю, как на ноги покрепче встану, так пойду своей дорогой.