Программа торжественного заседания не учитывала, разумеется, подобного рода ассоциации. В создании мифа о сражающейся Испании использовались исключительно элементы и средства со складов и из арсеналов большевистской истории, агитации и искусства. Единственным элементом иного порядка и даже иного мировоззрения была музыка Родриго. Хотя я отлично понимал это и именно из таких соображений навязывал ее моему хитроумному противнику, мне и в голову не приходило, какую роль она сыграет во всем мероприятии. Даже на генеральной репетиции я и предположить не мог, какие будут последствия. Лишь во время выступления, да и то не сразу, я обо всем догадался.

Когда заседание началось и со стороны зрительного зала, до отказа заполненного молодежью, согнанной со всех классов, до меня докатилась волна враждебности, неприятия и насмешки, мной овладела неуверенность, — поймут ли вообще мою «диверсию»? Не примут ли меня за обычного лакея, который, чтобы отличиться, готов пойти на предательство и снести любой позор?

Гнетущая тревога нарастала и достигла апогея, когда вскоре после начала спектакля произошел инцидент в стиле выходок «черни» на воспитательных мероприятиях в местном Доме культуры. Когда один из трех Докладчиков, разъясняя, какие интересы преследовали в Испании буржуазные государства, начал нудно распространяться о существующих там месторождениях меди, ртути и серы и таких важных в стратегическом смысле запасах сырья, как свинец, вольфрам и пирит, кто-то из зала (возможно, Бысь) крикнул во все горло:

— Особенно сильно пирит в кустах пердит! — что на некоторое время вызвало неописуемое веселье (хохот, хриплые выкрики, рев восторга и завывания).

— Хамы и подонки! — с презрением бросил Таракан, сидевший в полумраке, рядом со мной, в правой кулисе.

— Я бы не стал судить их слишком сурово, — взял я под защиту аудиторию, перед которой сам дрожал от страха. — Мне кажется, что ваша оценка настроений школьной общественности в связи с отмечаемой годовщиной была не очень точной.

— Не надо слишком умничать, — огрызнулся Таракан. — Думай лучше о своих проблемах. Сейчас твой выход.

И вот я на ватных ногах вышел наконец на сцену и сел за фортепиано, а меня встретила тишина, пропитанная презрением и насмешкой. «Продался!», «Заглотил приманку!», «Выслуживается!» — мысленно слышал я невысказанные упреки.

Когда, однако, я извлек из инструмента первые звуки, когда из-под моих пальцев в зал поплыла печальная мелодия Хоакина Родриго, и особенно когда я в легком свинге впервые использовал джазовую гамму, добавив одну десятую в доминантном аккорде (роскошный, зажигательный диссонанс), аудитория заметно смягчилась и, кажется, готова была простить мне мою провинность. Наконец, после секвенции незавершенных мелодий, умышленно растянутой до пределов возможного, я увенчал ее тоникой и грандиозным глиссандо и мог вздохнуть спокойно. Аплодисменты и крики «браво», которые раздались после моего выступления, означали не только полное прошение, но и искреннюю благодарность, поддержку и одобрение.

Дальнейший ход мероприятия только подтвердил мои ощущения. Меня все громче приветствовали, когда я в очередной раз выходил на сцену, а после завершения моей партии раздался стон разочарования и требовательные крики: «Еще фламенко!»

Мне вспомнился финал Конкурса любительских театров — церемония раздачи наград в Доме культуры, где главенствовали «Кошачьи погонялы». Теперь по воле аудитории я стал тем же, кем они были тогда. Я стал той темной лошадкой, которая неожиданно для основных действующих лиц, артистов и героев этого мероприятия сыграла роль предательской пятой колонны. Добившись успеха у капризной «черни», я столкнул участников спектакля на обочину и на контрасте усилил неприязненное к ним отношение.

— Танцы! Давайте танцевать фанданго! — доносились до меня выкрики из разгорячившегося зрительного зала, пока я дожидался за кулисами своего последнего выхода.

Я взглянул на Таракана.

— Вот подлинный глас народный, — меланхолично констатировал я. — Вы не чувствуете масс. В процессе отчуждения вы зашли так далеко, что даже понятия не имеете об их жизненных потребностях.

— Ошибаетесь, товарищ, — он с иронией воспользовался той формулировкой, с помощью которой я пытался отделаться от него тогда в коридоре. — Все обстоит совершенно иначе. Если бы мы их не знали, если бы, как вы считаете, руководствовались только теорией, вас здесь бы не было, мы не пригласили бы вас в нашу программу. Я поступил так именно потому, что отлично знаю, какие необходимы условия, чтобы поставленные нами цели были достигнуты. Когда имеешь дело с настолько темным элементом, — он с презрением кивнул головой в сторону аудитории, — нужно принимать это во внимание и подбросить им немного мишуры, иначе до «черни» не достучаться. Условные инстинкты, Павлов… слышали, наверное. Теперь уже не то время, чтобы полагаться только на силу. Такой подход не оправдал себя. Намного эффективнее методика «морковки». Ты им немного подыграешь, они немного попрыгают. Пусть думают, что им позволено вволю разгуляться. Но что-то они запомнят, что-то останется в этих головах… тупых, безмозглых. Без твоего «фламенко» результат был бы слабее.

— Ты можешь сколько угодно обманывать самого себя, — высокомерно сказал я, хотя теперь уже не чувствовал себя настолько уверенно, как минуту назад: самодовольство и вера в собственное превосходство вдруг растаяли. — От этого ситуация не изменится.

— Не надейся, что ты выиграл эту партию, — холодно процедил Куглер. — В лучшем случае: ничья.

Когда призванная к ответу услужливая память извлекла из архива заказанный материал и я, спускаясь по лестнице с примолкнувшим паном Константы, поспешно внутренним взором просматривал предоставленную документацию и, особенно, те воспоминания о событиях полугодичной давности, я сразу обратил внимание, что никак не могу решить, присутствовала ли на торжественном заседании Мадам или нет, — и это меня сильно удивило.

На такого рода мероприятиях большинство преподавателей сидели в первом ряду, а она, будто королева, всегда занимала место в центре. Когда я выходил на сцену и, особенно, на поклоны, я не мог ее не заметить. А если бы заметил, то не мог бы этого не запомнить. Тем более что других я отлично помнил. Например, Солитера, как он нехотя мне аплодирует или отворачивается от сцены, чтобы испепелить взглядом энтузиастов «фламенко», которые слишком шумно требуют исполнения «на бис». Или сидящих рядом Евнуха и Змею, как они постоянно обмениваются шепотом какими-то замечаниями с выражением недовольства и осуждения. Но Мадам не оставила никакого следа в памяти. Хотя бы туманный образ, хотя бы фрагмент образа: выражение лица, поза, жест, деталь одежды.

Я так упорно вглядывался в негативы этих сцен, что постепенно на них обозначился образ пустого стула. Я все отчетливее видел, что в середине первого ряда, как раз рядом с Солитером, одно место осталось пустым; одновременно и поведение нашего завуча — его резкие повороты к залу и взгляды из-за плеча — обрело иной смысл — это не было лишь попыткой призвать наглецов к порядку; он кого-то ждал, кого-то высматривал и нервничал. Меня не оставляло ощущение, что ее там тогда не было, и это его сильно беспокоило.