— Правящая клика Санации и ее генералов на весь мир опозорила Польшу, снискав себе сомнительную славу массовыми убийствами рабочих и крестьян, беззаконием и ложью, коррупцией и истязаниями в тюремных застенках. Правящая клика обесчестила само имя Польши, превратившись в глазах демократической общественности Европы в вассала фашистской Германии, в служанку самых темных сил варварства, реакции и мракобесия.

Тут выходил Второй докладчик и, опровергая унылое начало, победоносно заявлял:

— Но сегодня о Польше идет уже другая слава. Слава Народной Польши, Польши, борющейся за свободу. Эта слава пришла с гор, из долин и равнин Испании, где лучшие из лучших, собравшись в отряды имени Домбровского, не щадя жизни, сражались за освобождение угнетенных народов.

Едва отзвучало эхо этой радостной вести, как на сцене появился следующий исполнитель, porte-parole благородных домбровцев:

— Мы следовали традиции героев, боровшихся «за вашу и нашу свободу»: свободу Польши и всего человечества. На полях сражений Испании нас вдохновляли на борьбу образы героев, поднявших знамя свободы сначала в Польше, а потом на баррикадах Парижской коммуны.

Это патетическое выступление тешило польское сердце, однако вызывало и удивление, особенно когда Кароль Брода — в несколько ином контексте — высказался следующим образом:

— Теперь испанский народ познакомился совсем с другими поляками, а не с теми, которые участвовали в наполеоновских войнах и в сражениях под Сомосиеррой, Туделой и Сарагосой, где поседевшие в боях легионеры, наивные демократы, подло обманутые тираном Европы, шли против испанцев во имя порабощенной Польши.

Одним из кульминационных моментов не только этой части программы, но и всего торжественного заседания был отрывок из речи Долорес Ибаррури, знаменитой Пассионарии, которая провожала на фронт отважных домбровцев и благодарила их за помощь. Однако особым успехом речь Пассионарии пользовалась не благодаря своей форме и содержанию, но прежде всего благодаря тому, кто ее читал. Произносила текст первая красавица школы: черноволосая, надменная Люсиль Ружогродек, объект ухаживаний и воздыханий не только школьной молодежи, но и более серьезных поклонников — студентов и плейбоев. Люсиль (в очень узком кругу избранных ее звали «Люси») в черном облегающем платье с приколотой над левой грудью крупной красной гвоздикой, в черных английских туфлях на каблуках-шпильках (наверное, позаимствованных у матери) и с пурпурной лентой в непокорно вьющихся волосах медленно выходила на сцену, после чего, выдержав долгую паузу, начинала своим низким, чувственным голосом монолог:

— Вы оставили ваших жен, ваших женщин и детей, чтобы отправиться в нелегкую дорогу, полную предательских ям, преград, ловушек и ощетинившихся штыками границ. И вы пришли, и вы сказали: «Мы здесь. Испания не одинока».

Сила этих слов была воистину ошеломляющей. «Люси» произносила их так, что аудитория невольно забывала, кто это говорит, кому и зачем. Испанией становилась сама «Люси», а отважными бойцами — ее многочисленные поклонники, готовые бросить семью, любовниц и невест, чтобы припасть к ее ногам и избавить от одиночества.

— Меня очень взволновали письма, которые я недавно прочла, от ваших матерей и жен, от сестер и невест. Несмотря на то что вы оказались здесь, вдали от них, что вы рискуете своей жизнью и многие из вас, увы, пали на поле брани, они не жалеют об этом, не проклинают Испанию, напротив, они гордятся тем, что их сыновья и братья, мужья и женихи сражаются и умирают за свободу, что не поворачиваются спиной к истекающей кровью Испании, а стоят в первых рядах ее бойцов и даже в эти трудные дни служат ей своим оружием.

Приближался трагический финал.

Франко бросал в мясорубку войны последние резервы; немецкий легион «Кондор», подвергавший опустошительным бомбардировкам испанские города и села, нес огромные потери под ударами советской зенитной артиллерии; республиканцы и voluntaries internacionales с криком «venceremos» поднимались в очередные атаки; батальон Палафакса и центурия Парижской коммуны бесстрашно сопротивлялись варварским ордам захватчиков, а мудрое коммунистическое руководство крепко удерживало руль власти.

К сожалению, несмотря на одержанные победы и самоотверженную борьбу, Республика погибла. Пала Андалузия и крепость Алькасар, пали Арагон, Каталония и Мадрид.

На фоне «Герники» Пикассо, высвеченной на экране проектором, появлялся Первый докладчик и начинал эпилог:

— Когда под ударами превосходящих сил погибают в невыразимых муках окруженные защитники свободы, когда хор шакалов и гиен выкрикивает, подвывая агрессору, старый клич римской солдатни: «Горе побежденным!», мы, обращаясь к могилам мучеников за святое дело, которых у нас больше, чем в любой другой стране, отвечаем лозунгом Элизы Ожешко, рожденным на кладбище январского восстания: «Gloria victis!» — слава павшим.

После этих слов на сцену выходил Второй докладчик и смягчал воцарившееся трагическое настроение словами надежды и веры:

— Нет, нет и нет! И сто раз нет! Вас не смогли сломить! Наша вера несокрушима: победа будет за нами!

Последнее слово спектакля предоставлялось Каролю Броде:

— Атмосферу того времени литература может передать лучше самого скрупулезного исторического исследования. Однако необходимо терпение. Ведь Кшиштоф Седро ждал своего Жеромского. А уланов Надвисланского легиона отделяет от создания «Пепла», кто бы мог подумать, целое столетие!

«Экзотическое трио» начало напевать «Кукарачу», а участники в полном составе приступили к коллективной декламации другого известного стихотворения Владислава Броневского — «Честь и динамит»:

— Республиканцы, разите вернее.

Братья испанцы, слушайте брата:

Я вам бросаю за Пиренеи

Сердце поэта — честь и граната![110]

Так заканчивалось торжественное заседание. В своей категории оно могло считаться высшим достижением благодаря особенно крутому замесу трех самых неудобоваримых компонентов: коммунистической трескотни, пафоса и окостенелого языка. Более кошмарными были только многочасовые, ритуальные торжества по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. Зато другая ноша, которую нам приходилось перетаскивать, — ну, хотя бы ежегодные мистерии, устраиваемые по случаю Месяца Народной памяти, Женского дня и, особенно, Первого мая, — по сравнению с продемонстрированной программой казалась просто детским утренником, почти водевилем.

Однако, как ни парадоксально, с этим спектаклем творилось нечто странное. Уже далекая история, втиснутая в прокрустово ложе «торжественного заседания по случаю», упорно сопротивлялась его убийственным манипуляциям и фактически единственная из событий и свершений, включенных коммунией в свою агиографию, не поддавалась осквернению и осмеянию.

Но причины этого следовало искать не в политике, а, скорее, в географии и даже, если подходить к проблеме еще шире: в культуре. Просто дело было в том, что эта историческая драма разыгрывалась… на Западе, к тому же затрагивала сферу языка, который часто звучал в американских вестернах, пользующихся в тот период необыкновенной популярностью. Разве то, что происходило в долине «Эбро», в «Барселоне», в «Мадриде»… в провинции «Каталония» или в «Гвадалахаре»… разве даже авантюры красных в «Бильбао», в «Гранаде» и в «Лас-Пальмас» могли вызывать неприятие? — И, наконец, гражданская война в Испании стала темой или историческим фоном многих «западных романов» таких известных авторов, как Хемингуэй, Сартр, Мальро, которые пользовались тогда, по крайней мере в нашей стране, чем-то большим, чем просто популярность, — их слепо любили и почитали почти как богов. Их книги, появившиеся у нас сравнительно недавно (в конце пятидесятых годов), считались какими-то «священными письменами» — ими зачитывались, искали в них истину и знания и охотно брали за образец поведение героев этих романов. В такой литературе находили отклик наивные тайные мечты о сильной, мужской жизни. Воплощением этой жизни, во всяком случае одним из воплощений, было участие в гражданской войне в Испании.