Теперь можно было брать всех. Когда начались первые аресты, Бабингтон с другом сумели бежать и десять дней, не имея во рту ни крошки, прятались в лесу под Лондоном, понимая, что бежать за границу не удастся: на всех дорогах заставы, порты взяты под усиленную охрану, Англия наводнена агентами Уолсингема, а денег – ни гроша. В конце концов рискнули пойти к знакомым в Лондоне и попросить хлеба. Там их и взяли.

Всех судили по обвинению в государственной измене, в том числе и Марию, и всех приговорили к смерти. Своего агента Джиффорда из-под удара мастерски вывели – его имя нигде не упоминалось, будто и не было такого человека на свете. Впоследствии он получил от королевы ежегодный пенсион в сто фунтов. Свезло человечку – порой таких вот ненужных свидетелей, сделавших свое, спецслужбы убирали без церемоний…

Поначалу судить Марию Елизавета не решалась, справедливо опасаясь негативной реакции европейского «общественного мнения» – то бишь коронованных особ. Дело хотели решить без шума: к главному тюремщику Марии, сэру Эмиасу Паулету, пришли люди от Роберта Дадли, тогда уже графа Лестера, и, не особенно стесняясь в выражениях, чуть ли не открытым текстом сказали: неплохо было бы, если бы с Марией произошел какой-нибудь несчастный случай – скажем, нечаянно пять-шесть раз упала на кинжал или повесилась на смастеренной из собственных юбок веревке. На невезение посланцев Лестера, сэр Эмиас оказался строгим законником и отрезал прямо-таки словами героя Анатолия Папанова в бессмертной кинокомедии «Бриллиантовая рука»: «На это я пойтить никак не могу!» Гонцы уехали не солоно хлебавши.

На суде Мария Стюарт защищалась умело. Потом напомнила, что английскому суду не подлежит, потому что не является английской подданной. И привела старый английский закон, по которому за любое преступление, от кражи курицы до государственной измены, виновного непременно должны судить «двенадцать человек его сословия». А поскольку она королева, то и суд извольте подобрать соответственный. Прекрасно понимала, что Елизавете неоткуда взять двенадцать королей.

Судьи тоже были не лыком шиты. Напомнили, в свою очередь, что не так уж и давно официальным рескриптом законного шотландского короля Мария была лишена королевского титула и всех вытекающих из этого прав. Так что теперь она простая дворянка, даже не титулованная, и для суда достаточно двенадцати дворян, тоже нетитулованных.

Сдаваться Мария не собиралась. Заявила: что бы там ни было в Шотландии, она остается французской королевой, пусть и вдовствующей, во Франции никто ее титула не лишал. Так что извольте, господа, все же представить двенадцать судей моего сословия!

Ну, тут уж судьи дискуссию прекратили и действовали по избитому принципу «если нельзя, но очень хочется, то можно»… Смертный приговор привели в исполнение далеко не сразу, и, узнав о нем, некоторые коронованные особы вступились за брата по классу – точнее, сестру. Искренне и горячо от имени своего короля протестовал французский посол – но Екатерина протест отклонила, заявив, что подобные требования «ухудшат отношения меж двумя державами». Протест шотландского короля был чисто формальным – и его отфутболили вовсе уж бесцеремонно.

Начались казни. Объективности ради нужно уточнить, что за все сорокапятилетнее правление Елизаветы по религиозным мотивам было казнено лишь два человека. Причем не католики, а пуритане, очень уж громко требовавшие отмены в англиканской церкви института епископов. Всего по этому делу проходило около сорока активных агитаторов обоего пола. Женщин помиловали сразу, а мужчинам предложили свободу, если они покаются, отрекутся от своих заблуждений и поклянутся больше так не делать. Большинство с превеликой охотой это предложение приняло – лишь несколько особо упертых фанатиков отказались и остались за решеткой. Некоторые исследователи считают, что Елизавета и тех двоих помиловала бы, но их казни единогласно потребовали англиканские епископы, относившиеся к подобной агитации без всякого воодушевления.

(Была еще и третья жертва, погибшая за свои религиозные убеждения. Вот только тут уж ни королева, ни власти решительно ни при чем…

В Англии с незапамятных времен была традиция наряжать Майское дерево – дерево или просто высокий шест, богато украшенный разноцветными лентами. В один из майских дней устраивали праздник – плясали вокруг Майского дерева, а потом устраивали гулянку. Пуритане этот обычай ненавидели страшно, считая «языческим грехом». Чисто теоретически они были правы: это и в самом деле был далекий отголосок древнего языческого обряда – но именно отголосок, и не более того, повод для пьянки-гулянки. Точно так же у нас в России давным-давно забыли, что наша Масленица – тоже отголосок идущего из языческих времен обряда. Для нас это просто веселый праздник с ряжеными, сожжением чучела Зимы (за которым тоже наверняка стоит какой-то совершенно забытый языческий ритуал), блинами и выпивкой.

В общем, вокруг Майского дерева увлеченно плясали и католики, и англиканцы, и протестанты. В одной из деревень графства Суффолк отыскался особо стойкий ревнитель пуританской веры – и Майское дерево срубил. Разозленные местные жители, которым он сорвал праздник, отколошматили ревнителя веры так, что он через несколько дней отдал богу душу…)

Но это касается лишь чисто религиозных дел. Когда речь шла о заговорщиках и мятежниках, Елизавета сплошь и рядом срывалась в лютую жестокость, особенно теперь, когда речь шла о людях, всерьез намеревавшихся ее убить. Она вызвала лорда Берли и потребовала, чтобы для главных заговорщиков придумали еще более жестокую и мучительную казнь. Лорд развел руками: невозможно придумать что-нибудь более мучительное, чем казнь за государственную измену. Однако казнь можно и затянуть…

Так и поступили. Бабингтона и троих его ближайших сподвижников (по другим источникам – пятерых) буквально резали на куски несколько часов. Кричали они так, что впервые угрюмо замолчала лондонская толпа, для которой казни были развлечением. Кое-где заворчали, что это уж чересчур…

Учтя такие настроения, остальных повесили без затей – в том числе двух подростков, виновных исключительно в том, что они дали хлеба скрывавшемуся от властей Бабингтону. Марии Стюарт палач отрубил голову с третьего удара – двумя первыми только покалечил.

Чтобы реабилитировать себя в глазах того самого «общественного мнения», Елизавета провела «операцию прикрытия». Козлом отпущения она выставила своего секретаря Уильяма Дэвисона. Стала говорить, что смертный приговор она подписала «просто так», «для виду», и приводить его в исполнение вовсе не собиралась – вот только секретарь, проявив усердие не по уму, сглупа его отправил вместе с прочими бумагами. Венецианскому послу она так и заявила: «Приказ о казни был отдан только для того, чтобы успокоить общественное мнение, но дурак-секретарь дал делу ход, и вот случилось непоправимое…»

Вряд ли посол ей поверил – простодушные послы если и встречались, то разве что при Брежневе, когда проштрафившихся высокопоставленных партийцев в качестве почетной ссылки отправляли послами куда-нибудь подальше, пренебрегая тем, что в дипломатических делах они не смыслят ни уха, ни рыла. Но профессиональный дипломат, да еще в XVI веке, да еще венецианец, знающий толк в интригах… Нет, вряд ли поверил – как наверняка очень и очень многие.