один в «шато» судьи Гольдсворта в Нью-Вае, Кинбот каждую ночь терзается страхом быть убитым. В романе эти терзания показаны комически, как часть его безумной паранойи – когда Кинботу кажется, что у него галлюцинации, вызванные черной кошкой Гольдсворта, он звонит за утешением в полицию [Набоков 1997–1999, 3: 364]. Мы смеемся над ним, но лучше было бы подумать о том, как накапливаются его несчастья: сначала бегство от русской революции, изгнание в глухом новоанглийском академическом городке, где обширные познания, масштаб которых ясен из его комментария, и ужасный опыт остаются никому не нужными и не известными; его одиночество в сочетании с постоянным и обоснованным страхом перед тенями (пародируемым земблянскими «Тенями») и убийцами (пародируемыми Градусом) – всего этого довольно, чтобы кого угодно свести с ума.

Звуки торопливых авто и стенания грузовиков представлялись мне странной смесью дружеских утешений жизни с пугающей тенью смерти: не эта ли тень притормозит у моей двери? Не по мою ли явились душу призрачные душители? Сразу ли пристрелят они меня – или контрабандой вывезут одурманенного ученого обратно в Земблу? (Rodnaya Zembla!) [Набоков 1997–1999, 3: 363][222].

В стихотворении Набокова возникает эта же тоска никем не понятого русского эмигранта. Отвечая студенткам по имени Эмми и Джоан, рассказчик-оратор терпеливо объясняет особенности своего мира:

My little helper at the magic lantern,

insert that slide and let the colored beam

project my name or any such-like phantom

in Slavic characters upon the screen.

The other way, the other way. I thank you.

[Nabokov 1945].

Мой маленький помощник при волшебном фонаре,

Вставь эту картинку и позволь цветному лучу

Спроецировать мое имя или иной подобный фантом

Кириллицей на экран.

Наоборот, другой стороной. Благодарю.

Оператор вставил слайд с именем рассказчика в проектор задом наперед, и кириллический алфавит, символизирующий его прошлое, для аудитории совершенно не поддается расшифровке, а русская идентичность рассказчика остается для них неизвестной. В последних строках стихотворения он выражает боль собственной невидимости:

Had I more time tonight I would unfold

the whole amazing story – neukluzhe,

nevynossimo — but I have to go.

What did I say under my breath? I spoke

to a blind songbird hidden in a hat,

safe from my thumbs and from the eggs I broke

into the gibus brimming with their yolk

[Nabokov 1945].

Было бы сегодня вечером у меня больше времени,

Я поведал бы всю изумительную историю – neukluzhe,

Nevynossimo — но мне пора идти.

Что я сказал себе вполголоса? Я говорил

Со слепой певчей птицей, спрятанной в шляпе,

В безопасности от моих пальцев и от яиц, которые я разбил

В складной цилиндр, наполненный до края их желтком.

Он даже не переводит свой крик боли: русское слово «невыносимо» написано в английском тексте стихотворения латиницей. Рассказчик знает, что пережитое им невозможно передать и что перевод будет для других такой же бессмыслицей, как и русское слово в его стихотворении, или другие, о которых его спрашивают слушатели:

«How would you say “delightful talk” in Russian»?

«“How would you say “good night?”»

Oh, that would be:

Bessonitsa, tvoy vzor oonyl i strashen;

lubov’ moya, otstoopnika prostee.

(Insomnia, your stare is dull and ashen,

my love, forgive me this apostasy.)

[Nabokov 1945][223].

Как сказать «прелестная беседа» по-русски?

Как сказать «доброй ночи»?

О, это будет так:

Бессонница, твой взор уныл и страшен,

Любовь моя, отступника прости.

Понятно, что это не перевод слов «доброй ночи». Нет, это еще один крик боли. На сей раз он переведен (хотя в первой публикации, в 1954 году в журнале «Нью-Йоркер», фраза была оставлена без перевода), но переведен не вполне точно: «dull and ashen» (букв. «тускл и сер») звучит мягче, чем «уныл и страшен». Бессонница в стихотворении относится к тому же «времени постели со всеми его ужасами», которое Кинбот испытывал в Нью-Вае [Набоков 1997–1999, 3: 303].

В мемуарах «Память, говори» Набоков, описывая бегство семьи от Красной армии, наступавшей на Крым, ни разу не упоминает страх; он превращает эту историю в описание грандиозного приключения – в ней внезапно появляется верхом киноактер Иван Мозжухин, в ней драгоценности прячут, закопав в саду. Пережитое семьей спасение от нацистов, наступавших на Францию в 1940 году, Набоков описывает скорее как бюрократический кошмар, чем как вопрос жизни и смерти для своей еврейки-жены и их сына. Зато Набоков переносит подлинный ужас тех мгновений в художественные произведения, иногда в комической форме, иногда в трагической, и передает его русским эмигрантам – спрятанные в тайник королевские драгоценности Кинбота, воспоминания Пнина о том, как Мира Белочкина погибла от рук нацистов.

Потаенная русская подкладка «Себастьяна Найта» и «Бледного пламени» создает движение вовне, в набоковскую биографию. В первом романе общая для Себастьяна и Набокова русская идентичность незримо помогает В. и самому Набокову написать их англоязычные романы. Во втором в земблянской истории Кинбота Набоков расширяет диапазон, чтобы охватить все свое существование, от королевства детства, русского языка, бегства от революции до изгнания и работы в колледжах Новой Англии. Как и в случае с убийством отца, Набоков скрывает собственные утраты, которые могли бы погубить его жизнь и искусство, и наряжает их во все более дикие маски. Одна из таких масок – Кинбот, чье искусство перетасовывания столь же блестяще, что и у Шейда, но гротескно искажено его страданием.

В последнем абзаце своего комментария Кинбот пишет:

Я еще поживу. Я, может статься, приму иные образы и обличья, но я еще поживу. Я могу еще объявиться в каком-нибудь кампусе в виде пожилого, счастливого, крепкого, гетеросексуального русского писателя в изгнании – без славы, без будущего, без читателей, без ничего вообще, кроме его искусства [Набоков 1997–1999, 3: 534].

Набоков отмечен как не-Себастьян (хотя на самом деле он является Себастьяном в некотором новом смысле), но он точно также явно и не-Кинбот; Набоков не гомосексуал, не безумец, он – скрупулезный комментатор пушкинского «Евгения Онегина»; в 1958 году благодаря публикации «Лолиты» в Америке он освобождается от необходимости преподавать