Маша

Меня морозит. Холод распространяется под кожей, вызывая помутнение в голове и тошноту в животе. Ужас происходящего заставляет неконтролируемо дрожать.

В комнате, где передо мной только лишь деревянный стол и лампа на нем, давит даже атмосфера. Я точно знаю по фильмам, что напротив меня не стена, а зеркало, и сейчас за мной наблюдают. За мной и мужчиной, который ведет допрос, будто я какая-то преступница.

Наручники так и не сняли. Они тяжелым клеймом висят на запястьях и каждый раз, когда двигаю руками, звенят, напоминая о том, что меня лишили свободы. Ни за что. Не разобравшись в ситуации. Забрали и сейчас ведут беседу в таком ключе, что я чувствую себя букашкой перед этим неприятным мужчиной. Слезы застряли где-то внутри, даже плакать не получается. Я просто нахожусь в прострации, будто выпала из реальности, отказываясь верить в то, что со мной происходит в данный конкретный момент.

– Итак, Белова Мария Ивановна, – давит жестким голосом полицейский, садясь напротив меня. Сколько раз я видела такие сцены по телевизору, но никогда бы не подумала, что буду в них непосредственной участницей, – значит, Вы отказываетесь подтверждать то, что провели ложную экспертизу, в результате которой подменили картину «На мосту», художника Анисова Кирилла Сергеевича?

– Я проводила экспертизу. И картина была подлинной, – твержу одну и ту же фразу уже в третий раз, так как он разными речевыми оборотами пытается меня поймать, но что я могу еще сказать?

Я понятия не имею, когда они успели подменить работу. Еще тем вечером, перед уходом домой, я все проверила, закрыла кабинет, а утром вернула картину Дамиру, когда он за ней приехал.

– Если все так, тогда почему после того, как наш человек принял у вас работу, на ее месте оказалась другая? Мы сдали ее в другую экспертную компанию, и они довольно быстро это подтвердили. Гораздо быстрее, чем ваша галерея. Им не потребовалось трех недель.

Передо мной ложится экспертное заключение, подтверждающее, что «На мосту» подделка, а потом рядом с ним же листок с моей подписью, утверждающий обратное.

Дрожь в очередной раз сотрясает тело. Передо мной улики против меня же. Самые неопровержимые. А я даже не знаю, что сказать.

– Я не виновата, – говорю первое, что приходит в голову. Горло жжет разрастающимся комом. – Пожалуйста, позвоните Дамиру Алимову. Он подтвердит.

Какой смысл скрывать наше с ним знакомство, если полковник и так это знает?

– С ним мы еще разберемся, – грубо отлетает от стен, – возможно, он получил от Вас свою долю и конечно будет прикрывать.

Резко вскидываю глаза и впиваюсь плывущим взглядом в капитана. Он серьезно говорит подобное о своем сослуживце? Еще и о Дамире!

– Он ничего не получал. И я тоже. Я не знаю, кто проворачивает все эти… дела, но не я.

– Конечно, я бы удивился, если бы ты сразу призналась, – переходит на ты, демонстрируя, что больше не собирается выказывать даже банального уважения. – Давай так: предлагаю тебе написать чистосердечное. Это в будущем поможет и упростит весь процесс и для нас и для нет.

– Я не буду ничего писать. Я ни в чем не виновата.

Плотно сжимаю губы, вздрагивая от резкого хлопка дверью сбоку от меня.

– Что у нас здесь? Разобрались?

Поворачиваю голову и натыкаюсь на мужчину в возрасте. Полноватый, но статный. Лицо без эмоций, а власть от него ощущается на расстоянии. Похоже, это их начальник. Я не разбираюсь в званиях, но укореняюсь в своей догадке, когда капитан, допрашивающий меня, встаёт.

– Девушка все отрицает, – докладывает холодно.

– Ну, а чего ты хотел? Чтобы она тебе чистосердечное написала?

– Хотя бы пошла навстречу. А она все – не виновата, не виновата.

– Ну ясно. Третья подпись и не твоя, да? – холодные глаза перетекают на меня, замораживая ещё сильнее.

– Подпись – моя. Но денег я не получала. И картины не подменивала, – настаиваю на своём, упрямо смотря ему в лицо.

Глаза прячут только виновные, а я ничего не сделала. И хоть дрожу сейчас как осиновый лист, буду до конца стоять на своём.

– Ну, это мы ещё посмотрим.

Разворачивается и, кивнув капитану, выходит. Тот следует за начальством. Зажмуриваюсь, оставшись одна. Господи, почему Дамир уехал прямо сейчас? Он мне так нужен. Он бы ни за что не позволил подобному случиться.

– Пап, ну что там? – женский голос неожиданно доносится из-за двери.

Поворачиваю голову и замечаю, что та не закрыта до конца, поэтому и шум из коридора различаем.

– Пока ничего, – в ответ звучит голос мужчины, только что покинувшего эту ужасную комнату.

– И что делать, если она не признается?

– Катя, это моя работа выбивать признания.

– Но сколько времени это займёт? Дамир если узнает, он…

– Дамира нет в городе, и узнавать ему не от кого. Не волнуйся. Когда вернётся, его девка уже за решёткой будет.

Ужас происходящего чёрной тучей нависает над головой, проникает в ноздри, отравляет организм. Что происходит? О чем они говорят? Голос девушки мне кажется смутно знакомым, но воспаленный мозг отказывается работать в нормальном режиме.

– И что потом?

– А потом, Катя, мы будем решать вопросы по мере поступления. Ты просила убрать девку с дороги, этим мы и занимаемся. А Дамиром займешься сама, если уж он тебе так нужен. Я подсоблю. Давай пока домой иди, мать на ужин ждёт. Я скоро приеду.

Сквозь тонкую щель в двери замечаю проходящую мимо девушку, и сердце дергается в узнавании. Это ведь Катя. Дамир говорил, что она дочь полковника. Значит, это был тот самый полковник, узнавший о наших отношениях. Выходит, он намеренно отправил Дамира из города, чтобы… Боже. Лёгкие слипаются, отказываясь принимать кислород. Желудок снова сводит спазмом, и я едва сдерживаюсь, чтобы не вырвать.

Он помогает дочери. Этот человек пойдёт на все, чтобы что? Она хочет Дамира?

Я ничего не понимала. Сидела в этой холодной ужасной комнате, пока не появился другой полицейский и не отвёл меня в камеру.

Грязную, серую и безжизненную. Любой на моем месте, наверное, видел бы ее такой. Жуткой, душной, давящей на психику узким закрытым пространством и решеткой. Утыкаюсь взглядом в окрашенную в синий цвет стену. На потолке штукатурка отвалилась, и из-под нее торчит голая дранка. Из соседних таких же камер доносятся мужские и женские голоса. Наверное, я должна быть рада, что меня посадили отдельно от них, но радости я не испытываю. Ежусь, забиваясь еще глубже, и только сейчас чувствую, как по щеке скатываются слезы. Что я сделала этим людям, что они готовы меня посадить? Неужели в своём желании уладить собственную жизнь, человек способен отобрать её у другого? Пусть фигурально, но отобрать. Я только сейчас поняла, что что бы я не сказала – меня не услышат. Они не хотят слышать. Их цель: убить двух зайцев одним выстрелом. И дело о галерее закрыть, и меня тоже. Ведь в любом случае Ельский узнает о случившемся и на время перестанет проворачивать свои махинации, тем самым подтвердив мою виновность.