— Хотел бы я посмотреть...

— Для этого нужны глаза, — сказал я. — У того, другого, их не осталось, да и от лица осталось не много.

Тут он выпихнул мою сковородку с огня. Но я подумал: какой смысл заводиться? Потеряю обед. Да он уж и готов. Рыба разогрелась. Еще минута — и она пересохнет.

— Прошу за стол, — сказал я, неся сковородку в наш угол. И Плант вынул столовое серебро. Две вилки, нож и небольшой вертел. Вилка для профессора. Нож и вилка для Планта. Вертел и пальцы для меня. Пальцы куда лучше, чем вилки. Особенно для жареного картофеля.

Я быстро разделил лишнюю порцию рыбы и поджаренного хлеба; никто и не заметил, где что, так они зарумянились. Кому-то досталось два куска хлеба.

— Вкусно, профессор?

— Изумительно. Чудесно. Скажите мне, мистер Джимсон, спать здесь тоже можно?

— Иногда. После обеда. Блошиного обеда. Шесть пенсов за ночь.

— Право, стоит попробовать. Хотя бы на одну ночь.

— Все к вашим услугам, — сказал я. — За шесть пенсов.

— Я получил приглашение пожить у друзей, но мы перепутали числа. И я оказался свободен. Положа руку на сердце, я не жалею.

— Светские обязательства — страшная докука, — сказал я. — Но в нашем отеле берут деньги вперед.

— Вы, верно, не сможете простереть вашу любезность столь далеко, чтобы одолжить мне четыре пенса, — сказал профессор.

— Конечно, смогу. Из тех трехсот фунтов, которые вы раздобудете мне за «Грехопадение».

Мы с Плантом наскребли для него четыре пенса. И накормили завтраком. Затем он исчез; четыре пенса тоже.

— Ну, — сказал я спустя неделю, — я все же удивлен. Я подозревал, что профессор не совсем настоящий, но не думал, что этот сон прервется так быстро. Я ожидал, что он будет витать над моей подушкой достаточно долго, чтобы я мог отличить его от астмы.

И вот однажды утром я получил письмо, отправленное из Кейпл-Мэншенз. На хорошей плотной бумаге без бахромы по краям и крупного зерна; великолепная бумага.

«Многоуважаемый мистер Галли Джимсон!

В настоящее время я гощу у своих друзей сэра Уильяма и леди Бидер, известных знатоков и любителей искусства и поклонников вашего таланта, с которым они познакомились в доме мистера Хиксона.

Я не знаю, имеется ли сейчас в вашем распоряжения новая картина, но мне думается, что сэр Уильям был бы очень рад посмотреть ваши последние работы. Я бы сказал, что вкусы его более прогрессивны, чем вкусы мистера Хиксона; в его коллекции есть образцы всех современных направлений, включая работы символистов; если я не ошибаюсь, ваши фрески были в числе первых произведений этого направления. Сэр Уильям — богатый человек и щедрый покровитель всех искусств.

Не откажите в любезности сообщить мне, есть ли у вас какие-либо новые картины; в случае благоприятного ответа мы можем договориться о времени и месте встречи, удобных для обеих сторон. С глубоким уважением

А. В. Алебастр

А в конверте лежали четыре марки по пенни.

— Взгляните-ка, мистер Плант, — сказал я. — Что вы на это скажете?

— Он же нам говорил, что собирается погостить у друзей.

— Этого-то я и не могу понять. Смахивает на то, что он говорил правду.

— Мне понравился этот молодой человек, — сказал Плант. Он с каждым днем становился все больше похожим на самого себя. — Чувствуется, что он искренне любит искусство.

— Вот именно. Это меня и настораживает. Кейпл-Мэншенз. Это, кажется, в одном из богатых кварталов? Модерн с высокой квартирной платой.

— Сходите туда и повидайтесь с ним.

— Да, надо бы, — сказал я. — Но, представьте, вдруг профессор не врет и его друзья на самом деле могут дать мне деньги, настоящие деньги за настоящую картину. То есть за настоящего Джимсона.

— Почему бы и нет? — сказал Плант, скрещивая руки на груди и свирепо глядя на низенького старикашку шагах в десяти от нас, который так же далек был от мысли стащить у нас сковородку, как от мысли умыться. — Почему бы им не купить одну из ваших картин? Я согласен с этим молодым человеком. Вы слишком низкого мнения о себе, мистер Джимсон.

— Для нас важно не то, какого мнения о себе я, для нас важно, какого мнения о себе этот Бидер. Считает он себя умней всех прочих миллионеров? Ведь они покупают картину, только если маклер заверит их, что через неделю цена возрастет. А если считает, то какой породы этот умник?

И я ушел. Я любил старого Планта, но уж больно он старался меня ободрить. Словно думал, что я вот-вот повешусь или прыгну в воду.

Мне надо было подумать. Я видел, что это могло по-новому повернуть мою жизнь. Или нет. Тысячи фунтов, думал я, даже, скажем, пятидесяти хватило бы мне до конца моих дней. Я смог бы найти мастерскую, хорошую мастерскую, со стеной и целой крышей. Даже двадцать фунтов помогли бы мне стать на ноги. Конечно, думал я, вряд ли что-нибудь из этого выйдет. За пятнадцать лет я не продал ни одной картины, и последний заказ — от той старухи из Энкума — получил потому лишь, что она была малость чокнутая. Разве иначе она поручила бы мне эту работу? А что до профессора, он порой и не врет, да это-то и худо. Куда проще иметь дело с завзятым лгуном. А когда тебе выдают вперемежку ложь и правду, нельзя верить ни единому слову. И все же, думал я, пусть десять фунтов, и я снова смогу писать.

Поэтому я последовал совету Планта, почистил ботинки старой газетой и отправился в Кейпл-Мэншенз. Великолепное новое здание солидных размеров, точно сложенное из детских кубиков, великолепный старый швейцар солидных размеров, в стиле королевы Виктории. Все как полагается. Он без промедления выставил меня за дверь. Так и полагается. И мне долго пришлось его убеждать, что я пришел по приглашению. Наконец он позвонил в квартиру Бидеров. Сам профессор спустился вниз, чтобы встретить меня и принести извинения. Как и полагается. Услышав, что я знаменитый художник, швейцар тоже извинился передо мной.

— О чем тут говорить, — сказал я. — Вы выполняли свой долг. Я передам сэру Уильяму, что вы человек надежный. Если даже за деньги нельзя было бы купить преданность, до чего бы мы докатились в конце концов. Вы в какую пивную ходите?

— Простите, сэр? А-а! Иногда я заглядываю в «Красный лев», здесь за углом.

— Я зайду и выпью с вами за ваше здоровье.

— Я освобожусь не раньше двенадцати.

— Ничего, я подожду. Мое слово свято.

Профессор нервничал, и я подумал, не потерял ли он еще несколько пуговиц от штанов. У него был такой вид, словно он боялся, как бы они вдруг не свалились. Вместе с тем он выглядел еще более чистеньким, чем раньше, и у него было еще больше помады на волосах.

— Вы как раз вовремя мне написали, — сказал я. — Я только что завершил лучшую из своих картин. Осталось доделать самую малость. Очень крупная работа. Девять на двенадцать. За ней уже охотятся.