— Вот это прелестно, — сказал я. — Бесподобно! В манере де Виндта. Поглядите только на зигзаг мачты в воде. Какая техника!

— Жена специально изучала технику акварели, — сказал сэр Уильям. — Там очень сложные приемы.

— Ужасно сложные, — сказал я. — Но ее милость вполне ими овладела. Теперь остается одно — забыть их.

— Кажется, я понимаю, что имеет в виду мистер Джимсон, — сказала леди. — Да, в техницизме таится опасность...

И она так ласково взглянула на меня, что я готов был расцеловать ее тут же на месте. Настоящая леди. Сколько снисходительности к мерзкому, грязному старикашке, при всем его невежестве и предрассудках.

— Вот-вот, — сказал я. — Тут нам и аминь. Посмотрите на меня. Один из искуснейших художников мира. У кого еще была такая техника? Разве что у Рубенса в его лучшие времена. Я бы мог показать вам написанный мною глаз... женский глаз, который побьет все, что создал Рубенс. Маленькое чудо, сотворенное кистью! И если бы мне не повезло, я провел бы всю жизнь за подобными фокусами. На радость миллионерам и крысикам. Но я спасся. Как — одному Богу известно. Выпал из трамвая. Потерял билет и добродетель. Вы не поверите, ваша милость: почти все, что я сделал за последнее время, технически немногим лучше экзерсисов любой девицы после шести уроков в хорошей школе. Дикая, несуразная мазня. Разница в том, что моя мазня — о чем-то, это результат опыта, а делать то, что делают дилетанты... все равно, что высвистывать задом «Энни Лорри»{44} сквозь замочную скважину. Может, это и требует техники, — но стоит ли оно труда? Я к тому веду, ваша милость, почему бы не заняться настоящим делом? Пошевелить мозгами, я хочу сказать — поработать головой. Почему бы не поразмыслить немного? Сесть и спросить себя, к чему и о чем все это.

И тут оба они, глядя на меня с таким христианским всепрощением, что я был готов выложить им чуть не всю правду, заговорили разом:

— О мистер Джимсон, не кажется ли вам... конечно, я всего лишь дилетантка... что интеллектуализм в искусстве таит в себе большую опасность?

— Разрушает эстетическое чувство, — грохотал сэр Уильям. — Не кажется ли вам, мистер Джимсон, что величие французских импрессионистов, таких, как Мане и Моне, зиждется на их отказе от классических канонов?

— О Боже, — сказал я. — Послушай их только, Боже! Ну не душки ли они?.. Да разве Мане и Моне не развивали свои теории до тех пор, пока с неба не пошел розовый дождь и не покраснела трава?.. А разве Писсарро не разрубил деревья на стеклянные осколки? А Сёра не пропустил свою старую матушку через мясорубку, а потом накатал на линолеум? Чем, по-вашему, занимался Сезанн — играл в крестики и нолики, как торгаши-портретисты из Королевской академии? Четырнадцать высокоблагородных нулей за крест кавалера ордена Британской империи. О Господи! — сказал я; они были так вежливы, так милы, ягнятки, им было сто раз наплевать на мои слова. Все, что я говорил, отскакивало от них, как медь оркестра Армии спасения от купола собора Святого Павла. Они были так богаты, так любили своих ближних, что прощали все и вся: человека — раньше, чем он раскроет рот, поступок — раньше, чем он свершится, лишь бы это не касалось их самих.

— О Боже милосердный! — сказал я. — Что, вы думаете, делал я всю свою жизнь — играл кистью и красками в бирюльки? Как, по-вашему, друзья, — воззвал я к их лучшим чувствам, — кто перед вами: полоумный, у которого полно вшей в рубахе и не хватает шариков в голове (это была стрела в нежное сердце леди), плут и обманщик, который потратил пятьдесят лет своей жизни, получая ничто за ничто и пинок в зад вместо процентов на вложенный капитал (это для здравого смысла сэра Уильяма), или человек, который кое-что понимает в своем деле?

Ее милость и сэр Уильям одновременно улыбнулись и положили руки мне на плечо.

— Дорогой мистер Джимсон, — сказала она. — Я согласна с каждым вашим словом. Не могу выразить, как я признательна вам...

— Огромное удовольствие, — прогрохотал сэр Уильям. — Поверьте, мы ценим это. Весьма, весьма поучительно.

— Ах, — сказала ее милость. — Уже половина девятого.

— Ай-ай-ай, — сказал я. — Надеюсь, я не задержал вас с обедом?

— Что вы, что вы, — сказал сэр Уильям. — Мы обедаем в самое разное время.

— Быть может, мистер Джимсон останется и пообедает с нами? — сказала леди.

И я остался. Я знал, что обед будет хороший. Богачи, да благословит их Господь, покровительствуют всем видам искусства: портняжному, сапожному, кулинарному, картежному и искусству убивать время. Нам подали семь блюд и шесть бутылок. Но сэр Уильям — бедняга! — трезвенник, а его леди пьет только рейнвейн, чтобы не испортить фигуру. Полбутылки на полфигуры. Так что мы с профессором распили все, что там было. Он — стакан кларета и глоток портвейна, я — остальное.

После рыбы меня развезло. Я сидел с широко открытыми глазами, уставившись на свет. Канделябры все росли и росли, пока не превратились в серебряные портики, под которыми зелеными девицами в широкополых шляпах прогуливались цветы. Пламя свечей смотрело на меня глазами пробуждающихся от сна тигров. Лежа на боку, они попеременно открывали глаза. Тигр, тигр, не до игр. Разбойная тварь со смердящим дыханием и гангренозными когтями. Чем свирепее, тем красивее.

— У вас здесь отличная стена, сэр Уильям, — сказал я. — Я не прочь расписать ее. Тигры и орхидеи. Мухоловы и людоеды. Цветы зла. Миллионер закусывает младенцем и созерцает красоту сущего. Искусство питается младенцами. Чтобы спасти тысчонку-другую младенцев в год, нужно потратить миллионы. Надо учить матерей. Потом бабок. Потом почтенных профессоров. Сколько вы дадите за тигров? Сто гиней. Идет. Завтра же начну. Через куропатку жареную к духовным радостям. Радость — благо. Вы любите Спинозу, сэр Уильям? Принимать все сущее с покорной радостью.

Сэр Уильям зашевелил губами и стал похож на жующую жвачку овцу. Я прыснул.

Передо мною возник Спиноза в круглых очках и белом фартуке. Он обтачивал линзу и разглядывал моих тигров. На фоне высоких коричневых стволов, теснящихся как колья в изгороди из каштанового дерева с редкими пучками зелени наверху. Неба нет. Ни капли синего, ни единого просвета. Орхидеи, подымающиеся из земли с толстыми тычинками, похожими на фаллосы, вылепленные из сырого мяса. Красота, величие, слава.

— По-моему, сегодня тосты удались ей лучше, Билл, — сказала ее светлость нежным голоском. — Конечно, они еще не совсем то, что надо, но вполне съедобны.

— Намного лучше, — сказал сэр Уильям. И, отломив кусочек тоста, стал внимательно его разглядывать. — Да, несомненно, лучше.

Зеленые девицы под серебряными портиками пустились в пляс, покачивая серебряными бедрами. Ах они, потаскушки! И я пропустил два стакана бургундского.

О, Бьюлы край,

Там высшая услада для Жены — отдать девичество