Однако происходило все совсем не так. Как раньше, и напоминало скорее беседу у камина, нежели допрос. Комиссия по расследованию, назначенная Макмилланом, официально постановила: ответственность за этот разговор несет МИ-6, а не МИ-5. Требуются не следственные действия в духе Позера Милмо, а внутренняя оценка ситуации, производить которую предстоит двум бывшим коллегам Филби, «хорошо его знавшим». Вполне вероятно, что один из них был Ник Эллиотт.

Разговор начался, записывающие устройства заработали, и сотрудники МИ-5 с нарастающей яростью наблюдали, как друзья опрашивают Филби с максимально возможной мягкостью. «Это не допрос, а карикатура на него», — впоследствии написал один сотрудник МИ-5.

Получился внутренний разбор полетов в рамках МИ-6… Они очень мягко разговаривали с ним о хорошо известных вещах. Сначала о его коммунистическом прошлом, потом о карьере в МИ-6, а затем о дружбе с Гаем Берджессом. Филби заикался, и запинался, и заявлял о своей невиновности. Однако если слушать отделенные от телесной оболочки голоса, ложь становилась слишком явной. Каждый раз, когда Филби сбивался, один или другой собеседник подводил его к приемлемому ответу: «Что ж, полагаю, то-то и то-то может служить объяснением». Филби с благодарностью соглашался, и беседа продолжалась.

Филби отправили домой с дружеским рукопожатием и вердиктом «невиновен»: «Вам, наверное, будет приятно узнать, что мы пришли к единодушному решению относительно вашей невиновности». Филби ликовал. «Следы стерлись или покрылись грязью, — писал он. — Тот факт, что я в течение долгого времени не пытался сбежать, стал весомым свидетельством в мою пользу». Прочитав расшифровки, Дик Уайт пришел «в негодование»; расшифровщики МИ-5 официально зафиксировали свое «убеждение, что один из спрашивавших был расположен к Филби, постоянно пытался помочь ему найти ответы на неудобные вопросы, а если не получалось, то и вовсе не настаивал на ответе». «Бароны-разбойники» начали весьма эффективную контратаку. Однако Филби еще не был в безопасности.

Всего неделю спустя, в воскресенье двадцать третьего октября 1955 года, семья Филби проснулась и обнаружила, что их дом окружен сворой репортеров, кричащих «Ату его!». В то утро в Нью-Йорке газета «Санди ньюз» опубликовала статью, где назвала Филби Третьим, наводчиком, способствовавшим побегу предателей. Это было дело рук Гувера, который подкинул имя Филби прикормленному журналисту, чтобы с помощью такой публикации заставить британцев провести полное судебное расследование. Более четырех лет имя Филби не попадало в газеты, хотя на Флит-стрит о нем хорошо знали. Теперь охота началась. «Дом в Кроуборо находился в осаде», — сообщал Эллиотт, посоветовавший Киму отбиваться от прессы как можно дольше, насколько хватит сил. Если бы британские газеты повторили то, что сообщала «Санди ньюз», на них можно было бы подать в суд за клевету. Однако теперь имя Филби попало в прессу, и все только и судачили о Третьем. Прошло еще два дня, прежде чем дамбу прорвало.

Полковник Маркус Липтон, член парламента и лейборист от Брикстона, был кряжистый смутьян со старомодными взглядами, не доверявший правительству и презиравший современную музыку, которая, по его мнению, когда-нибудь погубит монархию. «Если поп-музыка будет использоваться, чтобы разрушить наши фундаментальные институты, то ее следует разрушить в первую очередь», — заявил он однажды. Он был мастером по части неудобных вопросов. Никто бы не обвинил Липтона в особой тонкости, зато его отличала железная хватка во всем, что касалось политической процедуры, в особенности же «парламентских привилегий», то бишь исконного права парламентария делать в Вестминстере заявления, не опасаясь судебного преследования.

Во вторник, двадцать пятого октября, когда премьер отчитывался перед законодателями, он поднялся, и его вопрос прозвучал, как разорвавшаяся бомба:

Я правильно понимаю, что премьер-министр принял решение любой ценой покрывать деятельность сомнительного Третьего, мистера Гарольда Филби, который еще недавно работал в Вашингтоне первым секретарем посольства? И намерен ли он подавлять всякую дискуссию по поводу столь серьезной темы, даже не затронутой в правительственном докладе, что является оскорблением здравого смысла нации?

Пресса жадно набросилась на кусок сырого мяса.

Вечером, когда Ким Филби возвращался домой, в лондонской подземке его взгляд невольно упал на заголовок передовицы «Ивнинг стандард»: «Парламентарий заговорил о деятельности „сомнительного Третьего, мистера Гарольда Филби“». Издание процитировало Липтона слово в слово. После двух десятилетий подпольной жизни Филби вытолкнули на всеобщее обозрение.

Из Кроуборо он тут же позвонил Николасу Эллиотту.

— Мое имя попало в газеты. Мне надо что-то делать.

Эллиотт был невозмутим:

— Да, согласен. Но давай хотя бы денек поразмышляем. Ничего пока не предпринимай, хорошо? Завтра я тебе позвоню.

Выступить сразу же с заявлением означало бы только подбросить дрова в уже пылающий костер и, «возможно, усугубить положение дел». Если бы Маркус Липтон располагал новыми доказательствами, изобличающими Филби, он бы непременно передал их в соответствующие органы, а МИ-5 на это отреагировала бы. Липтон же, пользуясь парламентской привилегией, просто повторял то, что появилось в американской прессе. Гарольду Макмиллану как министру, курирующему Форин-офис и МИ-6, придется сделать заявление в поддержку либо в осуждение Филби, а поскольку у МИ-5 очевидно нет улик для судебного преследования, то велика вероятность, что с Филби будет снято обвинение. Совет Эллиотта сводился к следующему: держаться твердо, ничего не говорить и ждать, пока буря сама собой утихнет, предоставив друзьям из МИ-6 проделать за него необходимую работу.

— Мы решили, что ты, само собой, должен дать ответ, — сказал ему Эллиотт на следующий день. — Но только в случае парламентских дебатов. А пока прошу тебя пару недель подождать.

Дом в Кроуборо являл взору глазам странное зрелище: на лужайке расположились десятки журналистов. Во время ланча они сопровождали Филби до паба и обратно, забрасывая вопросами, на которые он вежливо отказывался отвечать. Его телефон разрывался. Кто-то из «Санди экспресс» подсунул ему под дверь письмо с предложением 100 фунтов в случае, если он примет участие в публичных дебатах с Маркусом Липтоном. Чтобы «уберечь Эйлин и детей от лишнего стресса», Эллиотт помог перевезти их к родне. Сам Филби нашел прибежище у матери в Южном Кенсингтоне, где отсоединил дверной колокольчик, а телефонный аппарат накрыл подушками. Рвавшиеся в квартиру журналисты сорвали дверное кольцо. Какой-то репортер пытался проникнуть внутрь через пожарную лестницу, чем страшно напугал повариху.

Правительство пообещало сделать официальное заявление и седьмого ноября устроить дебаты. Принимаясь за работу, Эллиотт поставил себе задачу: Макмиллан должен произнести правильные слова. Посвятить секретаря Форин-офиса в деликатные подробности должен был не кто-нибудь, а Ричард Бруман-Уайт, приятель Эллиотта по Итону и Тринити-колледжу, помогавший завербовать Филби в МИ-6 во время войны. Бруман-Уайт оставил секретную службу ради политической карьеры, и в 1951 году был избран в парламент от Консервативной партии по округу Рутерглен. Филби, Эллиотт и Бруман-Уайт дружили с 1939 года. Во время заседаний парламента Бруман-Уайт жил у Эллиотта на верхнем этаже в доме на Уилтон-стрит, Элизабет Эллиотт работала его секретаршей, а Клаудия Эллиотт была его крестницей. Эллиотт и Бруман-Уайт даже были совладельцами скаковой лошади. Бруман-Уайт был парламентским рупором «баронов-разбойников» и рьяным защитником Филби в Палате представителей. По словам самого Филби, Эллиотт, Бруман-Уайт и другие его союзники оставались «абсолютно убежденными в том, что я был обвинен несправедливо, и просто не могли себе представить, что их друг мог быть коммунистом. Они искренне мне верили и меня поддерживали».