Чем больше я убеждалась в этом по мере развития этого проекта, тем яснее понимала, что перейти на ручное управление мозгом действительно возможно. Но для этого нужно не латать какие-то отдельные части механизма, а учиться правильно управлять всей машиной. И результаты моих экспериментов над собой показывают, что это возможно.

Такая точка зрения многим обязана новой волне нейробиологических исследований, зародившейся, пока многие еще смаковали идею тренировки мозга по аналогии с мускулами. За последние годы мысль о том, что сложными психическими способностями управляет определенная область мозга или даже несколько областей, устарела. По сути такой подход — это обновленное видение френологии, «науки» XIX века, в рамках которой составляли карты психических способностей отдельных «органов» мозга. А читали эти карты по выпуклостям на голове человека.

Методы сканирования мозга стали намного сложнее анализа формы черепа и позволяют не только измерять размер определенных областей мозга и их активность — теперь можно оценивать особенности связывающих отделы мозга волокон и силу импульсов, передающихся по ним. В идеале ученым хотелось бы использовать эту информацию, чтобы создать детальную карту этой переплетенной диаграммы, так называемый коннект, с помощью которого наконец удастся найти связь между строением и активностью мозга — и поведением и умственными способностями. К этой цели мы пока даже не приблизились, но, по крайней мере, внимание исследователей стало смещаться со специализации различных отделов мозга к колебаниям активности нейронных сетей.

Научиться сознательно управлять масштабными сетями — задача более сложная, чем поиск упражнения, которое могло бы накачать определенную «мышцу» в мозге. Хотя мне кажется, что на самом деле такая постановка вопроса, наоборот, облегчает дело. Продвигаясь по своему списку желаемых изменений мозга, я снова и снова обнаруживала связи между несколькими зонами мозга и психическими состояниями, за которые они отвечают. И когда мне удавалось что-то действительно изменить, в большинстве случаев я училась входить в подходящее для решения той или иной задачи «состояние» — или, по крайней мере, замечать, когда войти в него не удалось, и что-то предпринимать в связи с этим.

Не хочу слишком углубляться в подобные рассуждения, чтобы не попасть в растущий список последователей «нейрочуши». Но раз уж нужно подвести итоги и сформулировать, какими психическими состояниями было полезнее всего овладеть, я бы сказала так (табл. 4).

Я привыкла применять эту схему в повседневной жизни, и мне стало проще понимать и контролировать свои психические состояния, чтобы добиваться поставленных целей. Если, проснувшись, я не чувствую бодрости и мне сложно сосредоточиться, я либо посвящаю утро решению творческих задач, либо, если требующий сосредоточенного внимания вопрос нужно разрешить срочно, выхожу на энергичную прогулку с чашкой крепкого чая и через полчаса сажусь за работу. Это позволяет погрузиться в состояние расслабленной готовности — чего я раньше не умела, все время боролась с собой и пыталась заставить себя сосредоточиться, пялясь в монитор. Когда друзья спросили меня, какой главный урок я вынесла из этого эксперимента, я ответила, что поняла, «когда пора послать все на фиг и пойти прогуляться». Конечно, я шучу — но ведь в каждой шутке есть и доля правды.

А еще я научилась сознательно прислушиваться к мыслям и телу, когда чувствую себя рассеянной, и замечать, что мешает сосредоточиться, на что нужно обратить внимание. Мешает ли мне глубинный страх ошибиться — или это просто ненужное напряжение в челюсти, которое совсем не помогает ни думать, ни читать? Я отвечаю на этот вопрос и могу принять соответствующие меры: взять перерыв, прогуляться, выпить чашечку чая с печеньем; вспомнить, какую хорошую статью написала когда-то, и похвалить себя за это — что угодно, что поможет снизить напряжение. И уже после этого можно будет снова вернуться к поставленной задаче. А если я буду суетиться и чувствовать, как время утекает сквозь пальцы, то смогу остановиться и сознательно направить внимание на то, что меня окружает, пока время снова не замедлится до нормальной скорости и я не почувствую, что опять контролирую ситуацию.

Конечно, я не превратилась в несокрушимую машину продуктивности. Тем не менее в девяти случаях из десяти, когда я отношусь к своим психическим состояниям именно так, у меня получается управлять ситуацией. Я выбираю, в каком состоянии находиться, — но состояния больше не управляют мной. Хороший тому пример — эти самые строки. Я пишу их всего за две недели до дедлайна, и мне все еще предстоит проделать огромный объем работы. И когда меня спрашивают, как продвигается книга и успею ли я в срок, я спокойно отвечаю: работы еще много, но все в порядке. Я успею. Еще год назад я бы никогда не смогла так отозваться даже о статье, какое там о книге. Я научилась эффективнее справляться со стрессом, это факт.

Трудно сказать, лежат ли в основе этих перемен поведения структурные изменения мозга, или же я просто научилась эффективнее использовать то, что изначально было мне дано. Я связалась с Мартейном ван ден Хойвелем из голландского Университета Утрехта, чтобы услышать его мнение на этот счет. Он входит в группу исследователей, которые занимаются изучением возникновения нейронных сетей и их влияния на функции мозга и поведение человека. Мартейн с коллегами совсем недавно обнаружили, что нейросети образуют двенадцать сильно связанных областей или центров деятельности (шесть сочетающихся пар, по одному элементу в каждом полушарии). Эти центры объединяют информацию, которая поступает из всех отделов мозга при смене психических состояний. Некоторые сети назвали «элитными», потому что они связаны между собой сильнее, чем другие отделы мозга. Меня особенно интересует, как эти центры деятельности и «элитные сети» соотносятся с психическими состояниями, с которыми работала я.

Я привыкла, что обычно задаю вопросы сама, так что меня удивило, что наша беседа началась с вопроса Мартейна: изменилось ли что-то в строении моего мозга, по моему мнению? Я пересказала ему свою теорию о том, что, наверное, размер отделов мозга и связей между ними не изменился, но я научилась эффективнее использовать определенные нейронные сети. То есть мозг остался прежним, но я научилась по-новому управлять старыми механизмами. Я пробормотала все это, стиснула губы в гримасе Кермита и застыла в ожидании его вердикта.

«Думаю, с этим можно согласиться, — ответил он, медленно кивая. — Но как биолог я должен сказать, что обойтись без структурных изменений просто не получилось бы. Возможно, не на таком уровне, который мы привыкли видеть на МРТ, но, если бы у нас была возможность рассмотреть отдельные нейроны и синапсы, мы наверняка обнаружили бы какую-то химическую и анатомическую основу произошедших в тебе изменений». То же самое мы обсуждали с Хайди Йохансен-Берг несколько месяцев назад. Заметить что-то на снимке было бы невозможно, но, если верить в принципиальную способность мозга меняться — а тому есть доказательства, основанные на исследованиях мозга животных, — тогда без сомнений можно сказать, что какие-то изменения должны были произойти.