обрыву единственной нити, ведущей к заговорщику. А доклад государю об обстоятельствах дела ставил под удар не только карьеру Бенкендорфа, но и саму его жизнь. Если же Бошняк займётся этим делом, то и голова его первой покатится.

Дела Третьего отделения, может, и требовали открытости, но не всегда. Честности? Но не во всём. Бескорыстия? Кто ж его знает?

Граф Витт с пониманием смотрел на генерала.

– Боюсь, это дело вам разбирать придётся, Александр Карлович, – сказал Бенкендорф. – Не проявляйте рвения. Дело само вас найдёт.

– Как же оно меня найдёт, ваше превосходительство?

– Это уж я определю, – ответил Бенкендорф.

Жена Бенкендорфа строго посмотрела на него со стены. «Да, дорогая», – устало подумал он.

За Бошняком и графом Виттом закрылась дверь Третьего отделения.

Бошняку показалось, что при виде его город нахмурился и выдохнул пыль.

– Она уже прибыла в Баден, – сказал Витт и добавил, – Не понимаю, чем вы лучше меня?

Бошняк почувствовал усталость и неловкость, которая не давала ни уйти, ни продолжить разговор.

– Может, вы были хороши в любви? – спросил Витт. – Так и я был недурён.

Он прищурил глаза, будто собирался улыбнуться.

– Когда счастлив, делаешь массу глупостей. А потом всё время думаешь: зачем это сделал, зачем сказал? Неприятное состояние.

– Я был не очень хорош, – ответил Бошняк.

Витт хлопнул по ноге зажатыми в руке перчатками.

– Что ж…

Пошёл к карете, обернулся:

– А если бы вы знали, что к исполнению своего плана Пестель привлёк Каролину?

– Я знал, – ответил Бошняк. – С самого начала.

– Знали и не отговорили? – поднял брови Витт.

Они стояли в пяти шагах друг от друга.

Витт покачал головой:

– А я-то вас, Александр Карлович, извести собирался, – не сразу сказал он. – Вы же, как погляжу, сами неплохо справились.

Порыв ветра сорвал шляпку с проходившей мимо дамы. Её кавалер побежал за ней, расставив руки, будто ловил гуся. О мостовую звенела сабля. Тускло, как два дорожных фонаря, светили эполеты.

– Serge, Serge! – крикнула дама, – Comme vous êtes amusant aujourd’hui[64]!

Ей было весело и легко.

«Молчи. Библейские напасти…» – кружила в голове строчка. Бошняк никак не мог вспомнить строфу целиком. Обрывки двух предложений беспокоили его. Одно – причина, другое – следствие. Но логики между ними не было. Казалось, что от этой паузы зависели и поступки его, и чувства, что вот сейчас он объяснит её, и всё наконец встанет на свои места.

Кавалер поймал шляпку, поднял её над головой. Ленты на ней развевались, словно знамёна завоёванных им государств.

Витт сел в карету. Кучер плеснул вожжами. Рысаки ударили тяжёлыми копытами, натянули ремни, улыбнулись бежавшей навстречу дороге.

сентябрь 1826

Просторный кабинет государя Николая Павловича в московском Кремле наполнял свет. Посреди него в тёмно-синем дорожном сюртуке стоял Пушкин. Он был задумчив, несмел, неровно пострижен, вместо бакенбард на щеках бледнели пятна.

Николай Павлович сидел за столом, сцепив пальцы рук. Перед ним были разложены записки Дмитрия Кузьмича Ушакова.

Государь поднял на Пушкина выпуклые холодные глаза, которые отлично вписывались в белые стены его московского кабинета, да и вообще в Москве смотрелись уместнее.

– Если бы вы были в Петербурге четырнадцатого декабря, – заговорил он, – приняли бы участие в восстании?

Пушкин глядел себе под ноги.

– Мятеж никогда не был мне близок, ваше величество, – сказал он. – И друзьям моим недоставало мыслей гражданина и свободы в моих стихах. Мало кто понимает, что текст может иметь в себе ровно столько свободы, сколько сможет вынести. Но… Я люблю своих друзей и не могу отречься от них. И я бы не отстал от них на Сенатской. Ссылка в Михайловское спасла меня, и я благодарю за это небо.

– Где же ваши известные бакенбарды? – не сразу спросил Николай.

Пушкин покачал головой:

– Утратил, ваше величество.

– Не беда, – сказал государь. – На свободе новые отрастут. Ваша деревенская ссылка окончена.

Николай сложил лежащие пред ним бумаги.

– Нагородили же ваши поклонники, Александр Сергеич, – с лёгкой иронией заметил он.

Пушкин благоразумно промолчал.

– Полагаю, – сказал государь, – российская цензура ещё не доросла до вашей поэзии. Я сам буду вам цензором.

Пушкин склонил стриженую голову, чтобы скрыть чёртиков в своих глазах:

– Сочту за честь, ваше величество.

«Поэты… Как же они путают всё… – подумал государь. – Хотя без них Россия пахла бы иначе».

Выйдя из кабинета, Пушкин поклонился закрывшейся за ним двери, осторожно прошёл по коридору – вдоль вечных колонн, по бесконечным коврам.

Спустился по лестнице, на ходу расстёгивая тесный сюртук.

Спешил.

Бежал.

Летел.

Вымышленная история, основанная на реальных событиях

«…Судя о Витте по его репутации, я считаю его способным на многие вещи, которых не должно бы быть».

Иван Борисович Пестель в письме сыну Павлу Пестелю

Обычно представители той или иной профессии общаются преимущественно с коллегами по ремеслу. Историк хорошо знает приёмы работы со свидетельствами минувшего: постановка проблемы – поиск документальных источников – их сопоставление – общая картина событий – итоговые предположения, и могло ли быть иначе. Как правило, если случается беседовать с неисториком, то выходит род лекции или ответов на вопросы.

Редкая удача, когда случается вдруг обстоятельный разговор с человеком, всматривающимся в прошлое с оптикой и задачами другого рода – не исследовательскими, а художественными. Мне такая удача выпала, когда годы назад Александр Гоноровский предложил мне роль консультанта при работе над сценарием сериала «Цербер».

Получилось, что я не просто отвечала на те или иные вопросы сценариста или указывала на какие-то фактические ошибки. Мне повезло в полном смысле, беседы наши получились долгими, а собеседник не просто спрашивал о том о сём, но объяснял приёмы и логику построения художественного повествования, и это было шансом заглянуть в неведомый мне мир.

Автор художественного текста видит прошлое в оптике других, своих задач, исследует его иными, собственными методами. У него свои приёмы, он должен выйти за рамки строго документированного прошлого, дополнить историческую реальность вымыслом. Теперь, когда Александр Гоноровский уже с соавтором Ильёй Егарминым вместо сценария занялся историческим романом, наши неспешные дискуссии возобновились. Снова речь шла не только о том, могли ли быть усы у господина офицера (у кавалериста – да, причём обязательно, у пехотинца – нет, таковы были требования уставов), но и о принципах архитектуры художественного текста, а главное, снова о том, как совместить историческую достоверность с фантазией, как придумать увлекательный сюжет и живых персонажей, одновременно не погрешив против истины, передать дух и колорит эпохи и сказать о ней нечто важное. Ведь в конце концов для всех нас важно прежде всего осмысление прошлого.

Где баланс между уважением к истории и необходимой художнику фантазией? Как «оживить» персонажа, взятого из реальности исторической, и заставить его действовать, думать, говорить по воле автора, особенно если к персонажу этому и автор, и читатель испытывают глубокий пиетет? С персонажами историческими, но не слишком почитаемыми, не очень прославленными, наверное, легче, тем более если они и в реальности были небезупречны. Ещё проще, когда о прошлых событиях