значит, железный боец, а может, конечно, и случайность или, как Жена, отсиделся, как гаркнет на весь зал: вяжи сволочей во имя нового лица.

И поняли сразу номера, кого связать надо, связали. А чем свяжешь? Рубахи с мертвых баб и мужиков стащили, разорвали и связали, а кто полусопротивлялся, того для примеру ножкой стула и чем там под руку попало еще от крови пьяные номера трахнули, не мучаясь размышлениями. И то верно — какая там жалость, когда их братьев вон сколько по всему залу между разбитыми рядами валяется. Правда, это еще вопрос, кто их положил. Но для кого это вопрос? Для номеров ясно — имена, конечно, особенно те, кто жив остался, вот эти. Железный на сцену вышел и попросил братьев по номеру связанных на сцену волочить. Поволокли.

Мало вот только с именами в живых осталось.

Жена, конечно, не пропала, в чаду да в аду, полузадохшаяся, под креслами отсиделась, вся в синяках, а, как и железный, почти целехонька. Значит, есть выход, когда вагоны один на один встают?

Нет!

А Жена?

Случайность, разве она одна пыталась вывернуться, уползти, пересидеть, вон они, как под креслами были, так там и остались, кому голову ногами раздавили, кого топором…

Чистая случайность, что и новая Сопредседатель жива, хотя, конечно ее профессия в чем-то не меньше ад, чем тот, что прямо на глазах рассасывается, как вода в землю после ливня. Пяток живых имен и помельче набрался. Среди них и Директор Музы — занял свободное место.

А номера работают — целые кресла и то, что от них сидячего осталось, поближе к сцене стаскивают, выравнивают, опять в ряды превращают, и почти без ругани, без спора в них рассаживаются, да и о чем спорить. Вот она, удача.

Девятьсот тридцать седьмой в первый ряд на шестое место сел и там как всю жизнь сидел, рядом бывший Трехсотый, и прочие времени даром не теряют.

А вот и наш железный, Девятьсот десятый, в кресло Таможенника опустился, правда, не в прежнее кресло, то вдребезги, в клочья разнесено, но на этом месте новое поставлено, не новое, разумеется, вон еще и номер Шестьсот шестьдесят шестой виден на спинке, но место — Таможенника, а значит, и смысл — главное. Сел железным, а встал Таможенником.

И началось.

— Так, — сказал новый Таможенник. — Что мы с вами делать будем? Вы столько наших дорогих нам людей положили.

Один из связанных на него огрызнулся:

— Сами и положили, а то кто же?

Развел руками Таможенник грустно и пожал плечами, из первого ряда поднялись и подошли к поклепщику. И своими руками на глазах присутствующих, как говорится в старинных хрониках, придушили эту гниду, которая смела во время речи Таможенника (до чего дошли эти имена, избаловал предыдущий Таможенник) перечить.

Номера тоже порядок любят. Оттащили убитого. Жена увидела его вывалившийся язык, и ее передернуло, и напомнил он ей Мужа в постели. И поняла Жена, за что ненавидела она Мужа всю жизнь, когда обрывался в нем запал, — на удавленника был похож. И подумала с облегчением, что освободилась от Мужа, и улыбнулась.

— Улыбаешься? Над нами смеешься? — Таможенник зашелся весь. Как всякий только что захвативший власть, он, конечно, был мучим комплексом недоверия к подлинности уважения его власти.

Но улыбнулась еще шире Жена и сказала:

— Я просто рада, что ты поступил как настоящий мужчина.

Зря, что ли, она переобщалась почти со всем населением Города, за свою разнообразную жизнь чему только не научилась, а уж с мужиком ладить ей раз плюнуть. Высшая дипломатия отношений была доступна ей, как таблица умножения школьнику старших классов, она-то знала, как сказать и что сказать в такую минуту бывшему Девятьсот десятому, ибо место местом, а внутри он (правда, конечно, плюс опыт крушения) оставался пока прежним Девятьсот десятым, у кого на уме номер повыше (что достигнуто), да баба в порядке, где-нибудь из восьмой сотни. А уж что касается Жены — в этом же зале давно ли, кажется, потел и сопел он, в спинку кресла вцеплялся во время показательной любви. Да и кто уцелеет перед прелестями ее, Жены, тело которой он, как и все, знал наизусть и столько дней носил в душе своей. И он сказал Жене, успокоенный ее словами и поощряемый своим желанием:

— Ты заслужила прощение.

И никто из зала не сказал ни слова, они тоже уважали порядок. Только когда она подошла к нему, села рядом, положила руку ему на плечо, а он правой рукой обнял ее и прижал к себе, то скрипнуло несколько рядов стоявших кресел, и немудрено: почти все они были или разбиты, или еле-еле держались. И подумала Жена про себя, что всегда она жила в ощущении омерзения и от Мужа и от своей жизни; и не исключено, что в этом были виноваты именно имена, которые сделали ее такой. И эта мысль успокоила Жену, и она, оглянувшись по сторонам и подметив про себя сильную руку, лежащую спокойно на плече, подумала, что быть парой Таможенника — удача и все, что случилось — к счастью; ей повезло. И, радуясь, случившемуся, она начала испытывать влечение к сидящему рядом, и рука ее стала горяча, и бедра ее потеплели, и сквозь ткань тепло коснулось ног Таможенника, и тот вздрогнул, и делаемое им в эту минуту было в какой-то мере связано с ощущением около себя женщины.

VI

— Ну что же, — сказал Таможенник. — Перед нами Сопредседатель нашей замечательной и прекрасной Комиссии. Чей отец и чей брат или близкий номер не проходил мимо этого всевидящего ока?.. Посмотрите на это чудовище. — И все посмотрели на это чудовище, и ни у кого даже не шевельнулось сомнения, что можно не смотреть, ни у кого даже не шевельнулось сожаления, что у них, мол, не шевельнулось сомнения, что можно не смотреть. Того, прежнего, Таможенника слушать было бы оскорбительно для духа оставшихся в живых номеров, а этого — нет. Потому что он был — они. А себя разве оскорбительно слушать? А что касается привычки, опыта послушания, им ли было его занимать!

Все дружно, и даже те, кто скрипнул расшатанными креслами, посмотрели на Сопредседателя. И было на что посмотреть. Ткань на груди, и на поясе, и ниже была разорвана, и сквозь все это розовело молодое красивое тело, и только около шеи краснела ссадина, произведенная чьей-то неточно направленной ножкой кресла или