А для сидящих вверху, в последних рядах, этот различимый квадрат пустоты был надеждой на то, что сегодня переменится их судьба. И кто знает, кем они выйдут из этого зала. А первые ряды, столько уже видевшие на своем веку перемен, заранее смирялись с болью очередных поправок, и ждали зрелища, и посмеивались внутри над надеждой последних рядов. Но и их захватило ожидание, и уже через несколько минут, вопреки своей уверенности, безразличию, готовности к привычным, ничего не меняющим переменам, они, не понимая, что происходит с ними, были заодно со всем залом, как будто начинали чувствовать то, что не мог понять их мозг. Так собака воет накануне смерти хоязина, хотя тот сам еще не ведает об этом сроке, знаемом собакой. Верная закону будущих причин, плоть сплотила людей. И вот уже размеренно, лишь чуть учащенно забилось огромное сердце зала, как будто его увеличили и усилили, чтобы каждый мог, не выбиваясь из общего ритма, смотреть туда, где должен бы появиться Он, чье существование предположил Великий Гример, сопротивляясь Таможеннику. Прошло семь дней, и басня перевернула мир.

Бережно держал чашу зала Таможенник, не дрожала рука его.

Ровно сокращалось тяжелое сердце зала, гоня внутри людей страх, равнодушие и надежду. И только Таможенник да Муза жили сами по себе. Он подмигнул Музе, которая сидела рядом с ним. Муза напряженно, загнанно сплющила губы — она единственная ждала Гримера, а не того, кого ждал зал.

Таможенник обещал ей эту встречу здесь. Но она хорошо помнила фразу Таможенника, что он никогда не говорит правду, — эта фраза избавляла его от любых оправданий. Но как ни ждала Муза Гримера, вопреки неправде, на мгновенье зал перевернулся в ее глазах и опять встал на место, и только одна капля — капля слезы Музы — пролилась через край, когда Гример опустился около нее и взял ее руку своей ладонью, еще горячей от работы. Но уже некогда было радоваться друг другу — свет на сцене усиливался, а в зале стал убывать, как будто его из одного сосуда переливали в другой.

И еще тише стала тишина, и только несколько сердец застучали вразнобой, быстрее, а потом и остальные наверстали их и вошли в новый ритм, как будто поезд набирал скорость.

XVII

Когда свет в зале погас совсем, а тень на камне исчезла вовсе, Гример встал и потянул Музу, повел ее через проходы к выходу.

У Музы кружилась голова, и она почти не понимала, что происходит с ней и где она, потому что она слишком долго ждала его.

Муза немного пришла в себя, только когда дождь застучал по ее капюшону. И опять пропал и дождь, и все, что окружало ее сейчас. Не было ни Города, ни ливня, ни ожидания.

На какое-то мгновенье она пришла в себя опять, когда он опустил рубаху с нее до пояса, и погладил ее, и включил свет, и склонился над ней. Коснулся своей грудью, и Муза ощутила это великое мгновение, и она протянула руки и обвила шею Гримера. И не поняла его сначала, когда он снял ее руки и положил их вдоль тела…

— Ты больше не любишь меня? — сказала Муза, еще не веря тому, что происходило.

— Я ничего не скажу тебе, но ты должна поверить мне, что я делаю то, что нужно. У меня очень мало времени, — сказал Гример, — очень мало, но я постараюсь сделать все, что смогу…

И Муза подняла глаза и тут только увидела, что она в лаборатории Гримера, что кругом белые стены, что под ней операционный стол, что в руках у Гримера скальпель, и боль в правом углу рта заставила ее понять, что уже идет операция. Так, сразу, без подготовки лица, без замораживания кожи, по живому.

— Смотри на меня, — сказал Гример, — смотри, и тебе станет легче.

И еще тяжелее навалился на грудь ее, и она ощутила его тело и его боль, Муза, которая знала его таким, каким не знал ни один человек в мире. Лицо любви и работы задышало над ней — и все стало единым: любовь, боль, ощущение тела; и уже было нестрашно чувствовать, как изгибается кожа под глазами, как становятся тяжелее губы, как рот наполняется кровью, как Гример меняет вату во рту и как скальпель чистит роговицу глаз, и она начинает видеть лицо Гримера, и оно иное, чем было еще вчера… А вкус крови все сильнее, боль сильнее, но сильнее и нежность тела Гримера… А он работает, торопит себя и смотрит на ее меняющееся лицо. Вода и слезы падают на открытые мышцы Музы.

— Ведь я успею, я не могу не успеть, пусть приблизительно, пусть не совсем точно, но этого будет достаточно и ты будешь ждать меня.

— Я всегда буду ждать тебя, только почему ты плачешь, только почему мы здесь?..

— Я скажу тебе, — говорит Гример, — я скажу, только дай мне успеть. Потерпи…

Но не так-то просто терпеть. Уже все лицо только мышцы, только живая плоть, и оно горит, словно пожар ползет по лицу и сжигает на нем все, что было, чтобы на этом месте выросла трава, чтобы на этом месте выросли цветы, чтобы на этой земле жило новое лицо Музы, похожее на ее душу, похожее на лицо Стоящего-над-всеми. Ах, этот пожар, никакого тела, только боль. И когда еще цветы? А сейчас огонь, огонь и дым, и пахнет шерстью, и нечем дышать, и незачем жить, и нет никого, ни Гримера, ни старого, ни нового лица. Только выжженная степь на все километры. И когда еще взойдет на пепелище первая трава, и когда еще зацветет первый цветок и первый маленький зеленый кузнечик споет свое мудрое щелк, а Гример работает, и слезы падают в степь, и холмы ее лежат у него под грудью и чуть движутся, все тише и тише… И тихо так, что пролетит птица, и можно вздрогнуть от этого страшного шума.

Глава четвертая

НОВОЕ ЛИЦО

I

И тихо так, что стань еще тише — и вытечет жизнь из зала, как вытекает вода из развалившейся в руках чаши; горное озеро — через трещину на дне; как останавливается поезд, когда из него выходит последний дым, потому что сгорел уголь, обесточили провода, подъем одолел колеса. Но, мгновенье