собирать на ремонт церкви или на новый колокол; бывали и визитеры, в которых по аккуратной звериной повадке и настороженности доктор подозревал – вероятно, вполне обоснованно – беглых каторжников. Иногда, проснувшись на рассвете, доктор обнаруживал, что в одной из соседних изб кто-то ночевал: у входа была примята трава, и светлый след на росном лугу уводил к ближайшим кустам – но печь не топили и никаких других следов пребывания не оставляли. Со временем он инстинктивно понял и усвоил умом простую северную истину: лес большой, его хватит на всех, а человеческие законы действуют здесь лишь с поправкой на обстоятельства. Таким образом получалось, что с точки зрения здешней самозарожденной этики никакой принципиальной разницы между ним, законопослушным медиком в отставке, и каким-нибудь зверовидным Лехой Кистенем, пробирающимся в стороне от людских дорог, нет, покуда оба готовы соблюдать неписаные правила.

Поэтому, заслышав шаги, он не испугался и не встревожился, а лишь тихонько посвистал сквозь зубы, чтобы не напугать своего нечаянного гостя. Визитер, впрочем, и не думал пугаться, а, напротив, скорее прибавил шагу: если до этого он старался ступать потише, то, услышав свист, перестал таиться, а прямо зашагал к Веласкесу. Тот почувствовал раздражение: по его расчетам, авангарды гусиной стаи должны были уже вот-вот появиться над болотом, а по опыту он знал, что если спугнуть первых, самых настороженных птиц, то следующие просто проследуют мимо в поисках более безопасного места, так что выдать сейчас свое присутствие означало неуспех всей охоты – причем, может быть, и на несколько дней вперед, до конца осеннего пролета. Впрочем, все мысли вылетели у него из головы, когда из кустов выдвинулась и стала перед ним, заняв, казалось, все свободное место, туша огромного бурого медведя, который и производил эти раздосадовавшие доктора звуки.

Его одноствольный «ивер джонсон» был заряжен картечью, поскольку стрелять предполагалось с дальнего расстояния, так что дробь, даже крупная, могла не пробить крепкое перо приготовившейся к долгому перелету птицы – или, чего доброго, застрять в ее подкожном жире. Самое обидное, что в патронташе у доктора были два пулевых патрона именно на подобный случай, но с тем же успехом он мог оставить их дома, а то и в Тотьме. Времени на то, чтобы перезарядить ружье, у него не было, так что он, выпрямляясь в шалаше и вздергивая ствол к морде вставшего на задние лапы зверя, спустил курок.

Какой-то немец-психиатр, труды которого тоже стояли у Рундальцовых на той самой полочке, описывает постоянный лейтмотив сна одного из своих пациентов, связанный со стрельбой, – только, кажется, из пистолета. Из ночи в ночь бедняге снилось, что он стреляет в кого-то из своих злейших врагов – например, в собственную мать, – а пистолет, вместо сочного звука и весомого подергивания в ладони, откликается каким-то хриплым покашливанием, пока из ствола его бессильно выкатываются пуля за пулей. Профессор связывал это, естественно, с неудачами пациента по гусарской линии и, не помню уже как, собирался его лечить – наверное, шпанскими мушками. В Германии и Швейцарии страдалец в таких случаях нашептывал доброму доктору свое наболевшее, полулежа на специальных креслах, – и потом небось бывал немало удивлен, прочитав в очередном ученом журнале историю о герре Таком-то, носителе первобытных комплексов и нескромных фантазий. В России же, по обычной здешней общинной манере, обходы докторов проходили соборно, при студентах и других больных, а особенно интересных среди сих последних мучитель-психиатр любил, читая лекцию, вытащить на сцену, окруженную с четырех сторон лавками для студентов, и задавать им вопрос за вопросом, комментируя ответы.

Что же доктор? Сон сделался явью: курок честно щелкнул, но дальше дело не пошло – очевидно, либо порох отсырел, либо капсюль оказался бракованным, но выстрела не последовало. Медведь, как бретер на барьере, не повел и ухом, продолжая стоять навытяжку и смотреть на доктора своими умными карими, чуть скошенными к носу глазками. Время в такие секунды течет наособицу, так что, сколь долго длилась немая сцена, доктор сказать не мог, а медведь уж тем более – но на каком-то вдохе Веласкес заметил, что на левой передней лапе зверя что-то тускло поблескивает. Присмотревшись, он увидел, что медведь случайно влез своей шуйцей в заячий силок: естественно, остановить тот его не мог и на мгновение, да зверь и сам, очевидно, сперва просто не заметил ловушку, но проволока, перекрутившись, стиснула ему лапу до такой степени, что почти перекрыла ток крови. Очевидно, сначала он пытался снять ее зубами или когтями правой лапы, но почти сразу начался отек, так что сейчас проволока была глубоко утоплена в кожу, покрытую сверху высокой клочковатой шерстью. Веласкес осторожно опустил на землю ружье и протянул руку к левой лапе. Когда его пальцы прикоснулись к шерсти, зверь вздрогнул всем телом – не от боли, поскольку опухшая конечность должна была практически потерять чувствительность, но скорее от невозможности самой ситуации. Казалось, он с трудом удерживается от того, чтобы, повернувшись, броситься опрометью в лес. Нащупав место, где проволока, оборвавшись, закрутилась узлом, доктор попробовал ее разогнуть, но не хватало силы в пальцах. Медведь осторожно опустился на задние лапы, продолжая держать левую переднюю на весу. У доктора на поясе висел небольшой клинок в сыромятных ножнах («Как раз снимать шкуру», – подумал он некстати, и зверь, как будто прочитав его мысли, тихонько зарычал). Очень аккуратно, стараясь не делать резких движений, он потянулся за ним, отстегнул ремешок и плавно поднес к больному месту. Медведь закрыл глаза – очевидно, чтобы не видеть тусклого блеска стали в такой близости от своей кожи. Крайне осторожно, разобрав шерсть, доктор подцепил торчащий хвостик проволоки кончиком ножа и отогнул его в сторону. Проволока поддалась и ослабла, но она настолько въелась в кожу, что пришлось практически вытягивать ее из борозды. Еще через минуту полностью освобожденный зверь, медленно ступая, скрылся в лесу, а доктор, пропустивший тем временем всю вечернюю зарю, отправился при свете последних лучей заходящего солнца к себе в избу. Уже подходя к дому и решив проверить копошившуюся где-то на обочине сознания мысль, он зарядил ружье (как раз одним из двух пулевых патронов) и выстрелил в воздух, до полусмерти напугав Машу, которая не ждала его так рано – и уж тем более с таким необычным предуведомлением.

Так прожили они в уединении почти четыре года: доктор за это время не выбирался ни разу даже в Тотьму, а Маша раза два в году бывала и в Тотьме, и в Вологде, чтобы пополнить запасы того, что нельзя было