Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ему бы после успешного боя порадоваться, передохнуть, а он с пылу с жару за разбор:
— Ну что, геройский наш механик-водитель… Значит, танк запускаете, а у вас аккумулятор сел. А вчера фрикцион шайбой заклинило… У него в машине блуждающие шайбы. А кто в ответе?
— Случай же, товарищ…
— Дважды было — закономерность! Повторится — пеняй на себя. Я уж научу, если немец не упредит. В общем, всем все ясно? Старайтесь.
Старались. Привыкали к порядку, самостоятельности. А все же с таким командиром на душе спокойней.
Однажды комполка вместе с комбатом Гуменюком, другом Еремина, заглянув в землянку экипажа, удивился:
— Надо же, — сказал восхищенно, обернувшись к Еремину, — за час до атаки спят, как младенцы.
— Мы за батькой, как за каменной спиной, — отозвался дежуривший Завгородний.
— На спину надейся, а сам не плошай, — уточнил Еремин. — Не то угодишь к немцу в лапы.
— Типун вам на язык, товарищ командир…
— Это что за фамильярность? — встопорщил черные усы Гуменюк.
— Виноват, — тотчас парировал дежурный. — Только она, фамильярность, войне не помеха. Если есть дисциплина.
— Ну-ну, поглядим…
Поглядеть было на что.
В эту ноябрьскую ночь рота выкурила немцев из деревни Стрельно, предварительно вскрыв огневые противника и разом ударив по вспышкам. А орешек был крепкий — доты, дзоты, зенитки на прямой наводке; их внезапно обошли с фланга и смели начисто.
Не успели смыть с лица копоть, как в ларингофоне прозвучал знакомый голос Гуменюка:
— Миша, выручай! Знаю, устали… А упустить нельзя.
Оказалось, немцы отступили от Клина, нужно выйти им в тыл, на Волоколамку, отрезать…
— Все понял. Постараюсь…
— Всех не тащи, важна быстрота и натиск. С собой возьми хоть Ляшенко.
Он и без совета взял бы лейтенанта Ляшенко, прямо-таки фатально спокойного, улыбчивого парня, с которым воевали с первого дня. И понимали друг друга с полуслова, а когда отказывала связь, Ляшенко угадывал маневр Еремина.
Скрытный марш-бросок через обугленные перелески, сожженные села, по вязким буеракам…
Заранее выбрали позицию в роще, у самой дороги, отступать некуда, громить, стало быть, наверняка. Мотоколонна была сборной: танки, пушки, бронетранспортеры. Мостик взорвали в последнюю минуту и, когда, набежав, уплотнилась колонна, ударили по первому танку и по последнему, а потом ринулись в середку и пошли крошить налево и направо. Били в упор, как говорится, с открытым забралом — ты его или он тебя, чьи нервы тверже. Тверже оказались у ереминцев. Ушли почти без потерь. А он уже на ходу планировал новую схватку, очередную, из тех, что изматывала, обескровливала врага. Сила на силу — только так.
Об этих его рейдах я читал в наградном листе, представлявшем Михаила Васильевича Еремина к высшей награде — ордену Ленина, слышал от ныне живого его сподвижника, уральца Вадима Андреевича Водяного, от сына, Юрия, который, будучи уже вдвое старше погибшего отца, свято бережет реликвии войны и всегда говорит об отце со святым уважением подростка.
Без отца вырос в серьезного инженера, но порой кажется, что сама память о герое его воспитала таким. О своих фронтовых делах Михаил Васильевич домой писал весьма общо, дабы не тревожить жену. С трепетом раскладываю стопку пожелтевших писем, четкий почерк, почти на каждом дата. Вот одно из них:
«Дорогая Тася, прошу тебя (приказываю!) быть спокойной. Обо мне не волнуйся, я чувствую себя хорошо. Никак не дождусь приказа идти в бой, надо бить врага до полного его уничтожения, не жалея сил, иного выхода нет. А ты воспитывай Юру и Олю достойными патриотами Родины. Будь тверда духом, наше дело правое, мы победим, не сомневайся… Привет моим сестрам, люби их, как я, а они тебя лишний раз поцелуют за меня. Сейчас, как никогда, мы должны быть дружны и помогать друг другу…»
14.10.41 г.
«Здравствуй, моя хорошая! Посылаю тебе аттестат, деньги будешь получать в военкомате. Помоги сестричкам, не забывай стариков. Непременно напиши, как здоровье твое и наших птенцов…
Полевая почта 546,108 отдельный танковый батальон».
«Здравствуй, родная! Извини, что долго не писал, шли бои на Брянском фронте, меня ранило в руку пулей с немецкого танка, в госпиталь не лег. Если всем с такими пустяками ложиться, кому же воевать? Вот только перевели в штаб, на время, долго тут не пробуду, не люблю штабной работы, мое дело водить людей в бой, видеть, как от твоего выстрела разлетается в клочья вражья броня и, значит, еще на шаг ближе победа…
Тут к нам в гости приехала бригада художников, заставили меня позировать. Представляешь, когда-нибудь на выставке увидишь своего любимого и любящего, во всей красе, с перевязанной рукой…»
20.5.42 г.
«Милая Тася! Послал тебе уже три письма, ответа не получил, это меня очень беспокоит. Не случилось ли что с нашими птенцами, ничего от меня не скрывай. Ты знаешь, я выдержу все невзгоды, верный своей семье, так что напиши прямо, что там у вас стряслось…»
Ничего особенно не стряслось, детишки были живы-здоровы, если не считать, что Тася потеряла продуктовые карточки. Как-то все же выкрутилась, продала барахло, старики помогли, но писать об этом не хотела, а врать не могла. И когда наконец все обошлось, написала, но письмо догнало Еремина уже под Воронежем, откуда он в составе бригады И. А. Вовченко срочно отправился под Сталинград, где шли жестокие бои.
Здесь, под Воронежем, его впервые встретил юный лейтенант Вадим Водяный, прибывший с Урала вместе с отремонтированными танками. Сейчас, уже седой ветеран, но все еще не сдающийся, с неестественно розовым, после заживших ожогов, лицом, он рассказывает об этой памятной встрече со своим комбатом, майором Ереминым, с такой же уважительной тихостью в голосе, как и сын Юрий. Так вспоминают о людях, которые навсегда оставили в душе светлый след…
В те дни, в канун броска под Сталинград, боев не было, но все танки комбата стояли в леске, в боевой готовности, а тут еще, к великой радости, пополнение, исправная
