ты должна жить и рожать детей, и писать картины. И испытывать боль и счастье жизни, которые будут в них отражаться.

— А вы? К вам липнет грязь?

— Ещё как. По долгу службы я из неё не вылезаю.

— Почему вы выбрали эту службу?

— Потому что я умею, могу и хочу этим заниматься. Чтобы ни одна сволочь не омрачала прекрасные лица девчонок, таких, как ты.

— А вы упомянули какую-то собаку, которую смерть не берёт.

— Ах да! В Венёве, где я живу и работаю, на одной улице в Южном микрорайоне, возле гаражей, живёт псина, которая каждый день по нескольку раз с лаем бросается под колёса проезжающих мимо автомобилей. Она до сих пор жива. Ну, не везёт бедолаге!

Мила улыбнулась краешками губ. Она забыла о дороге, сосредоточившись на собеседнике. А ведь совсем недавно она думала, что беседы у них не выйдет. И она преспокойно задала ему волнующий её вопрос:

— Вы презираете, ненавидите преступников?

— Ну что ж… Мне их жаль. Это, как правило, заблудшие души без правильных ориентиров в жизни. У них система координат нарушена. А есть просто люди, которые оступились или попали в сложную обстановку. Они вынуждены совершить преступление или делают что-то по ошибке, по неведению, случайно. Не говори, что ты не вор, если Господь не дал тебе возможности украсть. Не помню, кто сказал. Этих вынужденных преступников жаль ещё больше.

— Разве тюрьма помогает их исправить?

— Скорее помогает на время избавиться от них. Но, если я вижу, что человеку можно помочь сохранить свободную жизнь и найти себя, я стараюсь.

— Вы добрый, чуткий.

— Я просто делаю свою работу, как я её понимаю. Если ты хорошо рисуешь, это не значит, что ты добрая и чуткая. Много среди художников добрых и чутких?

— Чутких — да, может быть. Но добрых… Не так уж много.

— Вот видишь. Я стараюсь не допускать в работу никаких чувств, кроме чувства ответственности и справедливости. Только вот в этом деле Вани Себрова у меня ничего не вышло. Чувства меня захлестнули, всякие разные, и даже не вполне справедливые.

— Как же так?

— Ты.

Он ответил кратко и покосился на неё, чтобы видеть, поняла ли. Смутилась, значит, уловила намёк.

— Марья Антоновна тоже, — добавил он.

Мила нахмурилась. И капельку помолчав, спросила:

— А если женщина подвергнется насилию и забеременеет, вы ей тоже дадите совет выносить и родить?

— Запомни, девочка моя: я не даю советов. К тебе у меня огромная человеческая просьба. Да, это эгоизм. Да, я хочу, чтобы ты исполнила моё желание. Просто чувствую — так лучше для всех. Ясно? Интуиция подсказывает, не разум.

Когда едешь за рулём и смотришь на дорогу, почему-то больше сам себе веришь. И Палашов был уверен в своей правоте.

Выслушивая и записывая каждый день огромное количество слов, следователь был сторонником той мысли, что они только мешают понимать друг друга. Главным были для него не слова, а дела, дела и поступки. И в нём ежесекундно не умолкал радар, высвечивающий стоящие поступки. И он уважал людей, способных оказать этому миру и его замашкам сопротивление, а не дрейфовать на волнах повседневности и плыть по течению обстоятельств. Таких бывало немного, они попадались и среди преступников. Но он авансом старался думать о людях хорошо и каждому непредвзято давал шанс возвыситься в своих глазах. Милу же его радар высвечивал, как огромную, невероятных размеров, сияющую жирную точку. В его солнечной системе она стала ничем иным, как солнцем. Удивляло то, что столько лет можно было вращаться луной вокруг очередной планеты и не подозревать, что вот оно-то главное — солнце, вокруг которого вращается в итоге всё, и в том числе то, что кружит около чего-то ещё. Много огней вокруг, но попробуй, заметь их днём, когда солнечный свет заливает всё.

Кажется, ему придётся привыкать к усиливающейся возле этой девушки щекотке нервов, к донимающему сердечному нытью. Он сделал для себя открытие, и мир внезапно преобразился вокруг, а как, видимо, ещё только предстояло познать. Открытие это было сделано не вдруг, а как будто назрело и теперь просто прорвалось.

— Какая всё-таки здесь красота! — воскликнула Мила, прерывая его внутреннюю работу.

Они выкатились в широкую долину Оки в районе Каширы. Город живописно возвышался на склоне холма, как бы вскарабкиваясь на него от речной воды. Виднелись церкви старого города, торчали две трубы каширской ГРЭС18. Мила обернулась назад, чтобы всё это увидеть. Блики солнца отражались в воде, на куполе церкви и слепили девушке глаза. Неплохо представляя, что она могла увидеть, водитель, лишённый этого удовольствия, сказал, глядя на старый, тесноватый и собравший за свою бытность немало автомобильных пробок мост, по которому они проезжали сейчас через реку:

— Это моя Родина.

— Да вы что? — Мила на секунду отвернулась от пейзажей. — Вы здесь родились?

— Было дело. И провёл детство и юность. Прежде, чем уехать в Москву.

Мила не стала допрашивать его об этом, стараясь насладиться ускользающей, отдаляющейся от неё красотой.

— Заедем на заправку, — разорвал её поэтические чувства Евгений Фёдорович практическим замечанием.

Они проехали ещё очень приличное расстояние, прежде чем добрались до заправки. Всего пара машин стояла у колонок. Они влились третьей.

— Давайте я схожу, оплачу, — предложила Мила свои услуги. — Мы так делаем с мамой.

— Сиди, — возразил Палашов. — Я не мама. — И, подумав немного: — Если тебе надо размяться, я остановлю чуть позже, погуляешь.

Мила пожала плечами, сделав жалостливые глаза и сжав губы, но он уже выходил из машины.

Заправка заняла минут семь. Пустив в салон глоток бензиновой вони, они снова тронулись в путь.

XXI

Для русского человека в дороге, как известно, туалетом служат придорожные леса, кусты и посадки. Пробираясь по минному полю, заложенному предшественниками, он ищет себе более или менее чистый укромный уголок, чтобы испятнать обувь мелкими брызгами мочи. Чем и пришлось заняться Миле, когда они остановились у проторённой не одной парой ног тропинки в лесок через кювет. Палашов в это время, стоя возле машины, пускал клубы табачного