Сусанна твердо решила настоять на своем.

– Ты же сама так хотела этого, дочь, – повторял отец.

Ее раздражал его растерянный и покорный вид, его заискивающий тон. Сусанна понимала, что самое неправильное сейчас – поддаться чувству жалости.

– Я думала, что это мой долг, я всегда была привязана к Изабелле, любила их дом, детей, картины мэтра тоже любила. Конечно, я их любила! И вдруг поняла, что это необязательно, нет у меня перед ними никакого долга.

– Что ты такое говоришь, Сусанна!

– Они, то есть он, мэтр Рубенс, – даже не наша семья, – сказала она резко.

И снова отметила, как расстроен отец, как сильно он постарел после смерти матери. Сусанна присела рядом с ним на скамью и стала гладить отца по рукаву камзола, положила голову ему на плечо.

– Мы ждем, то есть я жду уже шесть месяцев, отец… нет, семь месяцев его нет в городе! Это было бы невыносимо, обидно, даже если бы я…

Она осеклась, но потом добавила решительно:

– Даже если бы я думала, что могу его полюбить.

– Рубенс приедет из Мадрида со дня на день, ты видела письмо, – сказал Фоурмент тихо. Тяжелый разговор его вымотал.

– О, приедет. – Сусанна вздохнула и закрыла лицо руками. – Вот что! Я сама поговорю с ним, когда он будет здесь. Скажу… что, если бы я была ему нужна, он мог бы вернуться гораздо раньше!

– Не говори о том, чего ты не понимаешь. Это государственные дела! – Голос отца стал строгим. Фоурмент всегда прекрасно чувствовал свою любимую дочь, он понимал ее и сейчас. Но породниться с Рубенсом, который знал всех правителей Европы, было так заманчиво, и он уже привык к мысли, что великий Рубенс станет отцом его внуков…

После смерти Изабеллы Сусанне казалось, что она обязана прийти в дом Рубенса, чтобы помочь художнику восстановиться и продолжить работу. Ей казалось, что служить великому человеку – это теперь, после смерти первого мужа, станет ее делом, и невозможно придумать лучшей участи для себя. Разговаривать с Рубенсом, рассуждать об искусстве было для нее великим удовольствием. Ее привязанность к Рубенсу была продолжением ее привязанности к отцу: она легко представляла себя рядом с человеком старше и умнее себя, сильным и почитаемым. Но, увидев «Персея и Андромеду», Сусанна впервые почувствовала, что ее душа, ее тело не хотят того, к чему призывает ее разум! Она поняла, что переоценила свои силы. Когда она увидела себя обнаженной, написанной со страстным пылом старика, его сухими руками, покрытыми темными пятнами, – ее вдруг охватил гнев! Будто ее тела касались против воли, будто он овладел ею без ее согласия. Гнев и даже отвращение были столь сильными, что Сусанна поняла: она не хочет, чтобы Рубенс был ее супругом, ласкал ее, спал рядом. Она не готова, даже ради его искусства, отказаться от собственной молодости!

Вскоре Сусанна влюбилась в Арнольда Лундена, своего ровесника, доброго и веселого человека. Теперь следовало бы честно отказать Рубенсу – таким образом, чтобы не оскорбить ни его, ни отца.

Почти год назад, перед его отъездом в Мадрид, она решила, что придет домой к мэтру и объяснится – так в руках у Рубенса оказалась ее записка. В тот вечер ей очень не хотелось идти в дом художника, но Сусанна верила, что искренний разговор может освободить ее из тягостного плена призрачных обязательств, в который она сама себя заключила. «Я скажу ему честно: хочу быть счастливой, а вы не тратьте на меня время, много женщин мечтают выйти за вас, сами так говорите», – уговаривала она себя. Войдя в дом Рубенса, Сусанна увидела старика, спящего в кресле: худые руки и ноги скрючены, голова упала на грудь, рот полуоткрыт…

«А ведь Рубенс старше моего отца! – осенило ее. – А выглядит намного старше даже своего возраста…»

Сначала она хотела убежать, но вдруг ее охватило чувство нежной жалости к этому, в сущности, одинокому человеку. Сусанна села у ног Рубенса и взяла его руку в свою, дожидаясь, когда он откроет глаза. Она так и не смогла сказать ему, что любит другого.

А вскоре Рубенс уехал в Испанию.

– Нет, отец, я не выйду замуж за мэтра Рубенса только из-за того, что вы с ним оба решили, что я ему подхожу.

Прошло два ясных ноябрьских дня с тех пор, как замок опустел. Из слуг остались только самые близкие, дети не кричали, не дергали поминутно, можно было спокойно поработать. Но Рубенс сидел перед открытым окном галереи, грустно озирая пейзаж: в его саду была осень. И вдали, за озером, тоже царила осень: вода морщилась от ветра, поблескивая стальными бликами, деревья на дальнем берегу раскачивались и сбрасывали листья, тревожный пейзаж ничем не напоминал ту праздничную, полную жизни картину с радугой и белыми овечками, которую он запечатлел всего несколько недель назад, глядя из этого же окна…

Рубенс размышлял о страхе, который расползался у него внутри.

Приступ – внезапное онемение тела – мог пройти бесследно, а мог сделать правую руку недвижимой. Надолго. Прошлым летом из-за такого приступа ему два месяца пришлось работать левой рукой и терпеть бесчисленные кровопускания. Разумеется, он силен, посильнее многих молодых! Вон Тициан прожил больше ста лет, и он, Рубенс, не собирается уступать – ни Тициану, ни возрасту.

Теперешний приступ случился, несомненно, по вине Елены.

Вспоминая слова жены, он искренне не мог ее понять. Елена заявила вчера: «Вы не способны любить мою душу; для вас у меня есть лишь тело». Глупость придумала, что на нее нашло? Рубенсу стало жалко себя – ему давно за шестьдесят, он живет только для семьи, и вот награда: жена надерзила, забрала детей и уехала в Антверпен.

Восемь, нет, девять лет счастливой жизни: рождение четверых детей, прогулки с Еленой, наряды для нее, общие выходы в свет… Петер Пауль наслаждался каждым днем, любовался женой, не позволяя себе даже думать, что разница в возрасте в четыре десятка лет может быть помехой полноценной взаимной страсти. На многих его картинах Елена появлялась обнаженной. Это была не гладкая, умело задрапированная в псевдоантичной манере плоть богини, как на ранних его работах. Рубенс словно выставлял тело Елены с одной целью: чтобы всем было ясно – он им обладает! Да, эта восхитительная женщина живет для того, чтобы доставлять ему удовольствие, а он ее боготворит и прославляет, осыпает драгоценностями, готов писать с утра до вечера только ее!

Давние знакомые и родственники, люди его возраста, осторожно пытались предостеречь: его одержимость плотскими радостями супружества не только слишком очевидна, но и намеренно выставляется напоказ, что странно для такого солидного и прежде благоразумного человека. Но Рубенс не собирался никого слушать и продолжал писать Елену, щедро обнажая ее на картинах. Некоторые даже считали, что он помешался на прелестях жены и ему доставляет удовольствие хвастаться ее юным телом…