Рубенса спешно вызвали в Мадрид: он вдруг стал удобной фигурой для тайной дипломатии. Испанцы пока не собирались делать явных шагов навстречу Лондону, но король и его министр желали с помощью Рубенса во всем разобраться. Через наместницу король дал понять, что хочет видеть всю переписку художника с Бэкингемом и Жербье. «А еще будет лучше, – писал король в Брюссель, – если Рубенс сам приедет, чтобы объяснить: что именно готовы обсудить англичане, на какую поддержку с их стороны можно рассчитывать».

Рубенс отправился в Мадрид почтовой каретой, тайно и без остановок во Франции. Родным и знакомым велено было сказать, что он едет в Испанию писать картины и портреты.

Рубенс провел полгода в сонном царстве огромного Реал Алькасара, королевского дворца Мадрида; жил в отдельной комнате, в его распоряжении был небольшой зал под мастерскую в западной части громадного дворца. Привыкнув к фламандцу, король и министры стали сами приходить к Рубенсу: то позировать для портрета, то просто побеседовать. Они посещали его не так часто, как художник хвастался в письмах, иногда Рубенс неделями был предоставлен самому себе, и тогда ему казалось, что он – единственный живой человек в темных лабиринтах Реал Алькасара.

Рубенс бесконечно устал от тягостной атмосферы двора, он соскучился и жаждал вернуться к Сусанне. Теперь они были равны не только в богатстве, но и в знатности: король Испании пожаловал ему придворную должность члена Тайного королевского совета. Рубенс успел написать десять портретов членов королевской семьи, но в переговорах с Англией ничего нового пока не произошло, ни одна сторона не хотела сделать первый шаг к диалогу, боясь уронить достоинство.

Рубенса мучили приступы подагры. «Тягучее отсутствие событий может кого угодно обессилить и состарить, – сетовал он. – Торчу здесь, совсем завяз, когда в Антверпене меня ждет молодая невеста! Наверное, я и заболел от этого».

Накануне Рубенс получил письмо от Даниэля Фоурмента, где тот поздравлял Рубенса с получением придворной должности и спрашивал прямо, на какое время может быть назначена помолвка. За строчками письма Фоурмента художник словно почувствовал тоску Сусанны…

Рубенс всегда писал Фоурменту, рассчитывая, что тот прочтет его письмо Сусанне. И сам, читая письма ее отца, всегда видел ее улыбку, представлял, как она ждет его возвращения.

Художник стоял перед конным портретом короля. Рядом с монархом он изобразил индейца, олицетворявшего Новый Свет. В небесах на картине реяли фигуры Славы, Веры и несколько купидонов, несущих земную сферу. Картина получилась огромной.

Прошло уже много времени после назначенного часа королевского визита. Рубенс ждал и мучился из-за того, что нельзя присесть. Полтора часа пришлось стоять перед картиной: ведь если его величество вдруг бесшумно войдет, а король любил появляться именно так, и художник встретит его сидя, то это будет грубым нарушением этикета. Рубенс проклинал разыгравшуюся подагру: раньше его иногда беспокоила правая рука, побаливала кисть, но сегодня сильно ныли колени, особенно левое. Дворец был таким огромным, что отапливали в нем три или четыре зала, только королевские покои. Та часть, где обитал и работал Рубенс, не отапливалась никогда, а из-за обильных осенних дождей этого года стены в комнате покрылись плесенью, ночью трудно было согреться…

Так он стоял, постанывая, на одной ноге, осторожно опираясь на станок. Ему нестерпимо хотелось домой: обнять Сусанну, побыть с сыновьями. Пожить в прекрасном собственном доме! Он часто думал о своем доме и скучал по нему, как по живому существу.

– Дорогой мэтр, у нас для вас два подарка! – объявил король, появившись внезапно.

– Ваше величество!

Рубенс с трудом изобразил глубокий поклон, онемевшая нога не слушалась. Вслед за королем в зал вошла группа придворных, среди них – худой старик, лицо которого показалось Рубенсу знакомым.

Подарки короля! Может быть, это будут прощальные подарки?! И его наконец отпустят в Антверпен?!

Король сел в кресло, улыбаясь, хлопнул в ладоши:

– Итак, подарок первый, мэтр.

Вперед вышел тот самый худой старик, расправил свиток и начал читать, тихо и невнятно, вдруг прервался и поклонился, сняв шляпу:

– Феликс Лопе де Вега и Карпио.

Старик продолжил чтение.

Придворные слушали, восторженно переглядываясь. Рубенс думал только о том, чтобы устоять на больных ногах. Стихи были написаны на таком высокопарном испанском, что он уразумел их лишь наполовину.

– Прекрасная Природа – орудье власти Божьей, – тянул поэт торжественно. – Спала, если это вообще возможно, под сенью собственной фантазии. Она устала живописать благородную картину на траве, хранящей следы кисти…

Лопе де Вега читал монотонно, король внимательно слушал, прикрыв глаза, словно внимал прекрасной музыке. Рубенсу стихи показались полной галиматьей. Он грезил о том, как объявит королю, что тяжко заболел от напряженной работы и вынужден провести несколько спокойных дней в постели, а затем – ехать на родину лечиться, в родном климате ему станет намного лучше. Еще надо объявить королю, что у него через два месяца – нет, уже через месяц! – должна быть помолвка, и вскоре за нею – и свадьба…

Лопе де Вега продолжал с дребезжащим подвыванием:

Рубенс старался улыбаться, превозмогая боль, надеясь, что восхваление его имени – это заключительная часть поэмы. Однако пытка длилась еще около получаса.

Наконец, когда Лопе де Вега восторженно провозгласил короля Филиппа новым Александром, а художника Рубенса – Апеллесом, все закончилось. Придворные восхищенно рукоплескали. Король был доволен. Лопе де Вега поцеловал руку монарху, затем поклонился художнику. Король шепнул что-то своему секретарю, и все тихо удалились.

– Мой второй подарок, мэтр, – сказал король, – это важные вести из Лондона и Парижа. Вчера был убит герцог Бэкингем, упокой Господи его душу, – перекрестился его христианнейшее величество.

Отец Жозеф вошел к кардиналу без доклада.

– Ваше преосвященство, два дня назад убит герцог Бэкингем, – доложил агент.

Услышав это, Ришелье мгновенно упал перед распятием с глухим звуком. Отцу Жозефу показалось, будто кардинал лишился чувств, но тот истово молился, распластавшись на полу: