– Я ведь родом с самого дна, – продолжал Иван. – Я не всегда совершал преступления ради блага народа. Раньше делал это для себя или чисто для фана. Один раз в шестнадцать чуть не получил штраф в пол-лимона за скачивание пиратской книги. Глупый был, еще не знал, как не палиться. В восемнадцать меня чуть не посадили за читерство в „Танкодроме“. Я получил там такой куш за первое место на континенте, что это могло считаться мошенничеством в особо крупных размерах. И закончиться сроком в тюрьме строгого режима. Я себе бронебойность подкрутил на двадцать процентов. Но вывернулся. Потом спекулировал с игровыми деньгами, держал биржу и обменный пункт. Были дела за нарушение копирайта и оскорбление государственных служащих. Но тоже нашел, как оказаться вне их юрисдикции. Ты знаешь, что наш мозг функционирует как блокчейн? Брейн-чейн, ха. Система распределенных вычислений, а вовсе не жесткое разделение функций и не узкая специализация разных отделов. Потом, анализируя личную жизнь своих сетевых знакомых, я задумался про „эгоистичные гены“. Про то, какая наследственная информация передается, а какая обречена вымереть. Все самые прикольные чуваки, кого я знал, померли, потомства не оставив.

Макс кивнул. Сам он не любил так много говорить, но слушать этот поток сознания было интересно. Хоть и страшновато. Все-таки он был замполит, а значит, немного психолог. И в какой-то мере это был его долг – попытаться вытащить ценного кадра из пучины. Он не встревал, хотя многое из услышанного было спорно. А то, о чем он хотел Ивана спросить… не получалось вспомнить.

– Так вот, я не мог купить чиксу, которая мне нравилась в детстве, – продолжал Комаров. – Но смог купить десять таких, как она, когда поднял бабла. Работал тренером по виркам. Учил криворуких казуаров набивать фраги. Еще качал „персов“ и продавал. Мутил разные мутки. Потом держал ферму мармеладных мишек. „Их едят, а они глядят“. Искусственные животные из мармелада, прикинь? У которых даже суррогатное половое размножение и обмен квази-генами есть. Потом рассылал ворованные плагины для чипов в „линзах“. Богатым за деньги, бедным – даром. Еще расставлял камеры… из „умного геля“, которые хрен обнаружишь, если ты не коп… в интересных местах и этим зарабатывал. Взглядом тоже снимал…

сам понимаешь, при каких обстоятельствах. Всех своих „бывших“ слил в сеть. Кого за пару глобо, а других бесплатно. Сами дуры напросились. В общем, денег хватало, в том числе на телок. Нет, я не вру, братан. Ты думаешь, я гоню лажу?

Он использовал сленг столетней давности. Молодые так давно не говорили. Это была тоже часть стиля.

Рихтер покивал головой, мол, верит ему, и его собеседник вроде бы успокоился и продолжил. Максиму стоило усилий, чтобы на лице не отразилось желание настучать ему по черепу. Все-таки этот человек был хакер. В сети живут все, но едва ли один из миллиона ее ломает. А для взломщика перечисленное – не самое извращенное хобби и не самые мерзкие способы заработать.

– Это было прикольно, но менее прикольно, чем наука. Потом я увлекся концепцией техно-мемов. Эволюцией технологий как самостоятельных сущностей. А вдруг, подумал я, мы были созданы, чтоб породить смартфоны? И они стали новым звеном в цепи эволюции. А потом прошли полный цикл, как боковая ветвь развития первых ЭВМ размером с комнату. От здоровых трубок, которые весили килограмм, через „раскладушки“ и слайдеры, мимо уродцев с клавиатурой QWERTY, через творения Джобса, у которых сенсор ломается от любого удара об пол, до тех крохотных устройств, которые мы носим в себе, в своих глазах? А некоторые и в теле. То есть достигли своего Вознесения, своей сингулярности. А мы, „кожаные мешки“, мы тупиковая ветвь, и обречены на забвение. Беспилотные люди. То есть безмозглые.

Хакер откинулся на спинку, и кресло само понесло его по комнате, повинуясь каким-то импульсам его плывущего в неизвестность разума.

– Я вообще не могу представить, как у нас это выгорело? – пробормотал хакер с закрытыми глазами. – „Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе“. Где-нибудь в Китае нас переловили бы еще на стадии подготовки. Сразу после того, как идея даже не бунта, а протеста оформилась бы в наших мозгах. Да и в Европе тоже.

– Раздолбайство здешней власти, – ответил Макс. – Местный менталитет и климат. Сиеста и фиеста. У нас был один шанс из миллиона. Как у Ленина в октябре 1917. И мы его использовали. В нужном месте и в нужное время.

Максим догадывался, почему революция произошла именно здесь. Потому что здесь была слабая власть и имелся пролетариат, которого в остальном мире или еще не было, или уже. После переноса из Китая, в Мексике и Южной Америке было сконцентрировано много производств полного или почти полного цикла. Те, которые были слишком грязны или все же требовали дешевой рабочей силы. Близость к рынкам на севере, удобная логистика по морю, мягкий климат. Хотя существуетстереотип, что местные – бездельники, но данные статистики говорили, что в среднем они работают 2000 часов в год. В полтора-два раза больше, чем в Европе. И хоть появились костюмы для повышения силы и ловкости, для подъема тяжестей, – люди не стали меньше пахать из-за внедрения роботов. Наоборот, их сильнее эксплуатировали и сваливали на них самую тяжелую и грязную работу. Где-то были умные дома, мобильные дома, подземные и подводные дома… а здесь тридцать миллионов жителей трущоб, нелегалов и мигрантов не имели даже обычных домов и в сезон муссонов спали, защищенные от дождя только ржавым навесом из железа. Плюс здесь были сильны левые идеи. И никогда не было традиций обожествления власти и подчинения порядку, которые были в Азии. Да и в Африке тоже. И в бывшем СНГ. Но не было и такого благосостояния, как в Европе и Северной Америке. В каком-то смысле тут существовал еще реликтовый марксов рабочий из девятнадцатого века. Пусть и отличающийся от того, что застал на своем веку старик Карл.

Макс читал про торговые войны США с КНР в последние десятилетия старого, разделенного мира. Из-за них последнему подлинно независимому правительству США пришлось даже свернуть антимексиканскую риторику и начать еще более активно инвестировать в экономику южного соседа. Maquiladoras – так звались расположенные вдоль границы сборочные цеха, работавшие на высокотехнологичную промышленность Северной Америки из-за относительной дешевизны местной рабочей силы. Такое вот разделение труда.

– Под пролетариями ты имеешь в виду тех бедолаг, кто работает на „макиладорах“?

– Да, а кого же еще?

– Данные у тебя устаревшие. За пять лет с крупных производств сократили половину. Их уже можно записывать в маргиналы и люмпены. Как там в песне: „Вкалывают роботы, а не человек…“.

Макс кивнул. „Транслятор“ в его ушах мог переводить с русского на английский даже стихи в рифму.

– И это именно люди на улице – двигатель революции, а вовсе не те, у кого работа еще есть, – Иван добрался до кальяна и снова сделал хорошую затяжку. – Им же нечего терять.

– Может, хватит уже этой дряни? – Рихтер указал на кальян. Сладковатый запах ароматического табака теперь вызывал у него тошноту.

– Нет, не хватит. Может, я помру завтра. Какого хрена я должен себе отказывать?