Жажда стала совсем уж нестерпимой, но я все равно ждал. Приди, доченька, приди, моя красавица Шекюре!

Но она не пришла.

Сил терпеть боль у меня не осталось. Я понял, что умру, не увидев дочери. От этого мне сделалось так горько, что захотелось умереть немедленно. Тут слева от меня появился некто незнакомый и, дружелюбно улыбаясь, протянул мне стакан воды.

Забыв обо всем на свете, я жадно потянулся к стакану.

Незнакомец убрал руку в сторону:

– Скажи, что пророк Мухаммед – лжец. Отрекись от него.

Это был шайтан. Я ничего не ответил, даже не испугался. Я никогда не верил, что рисовать – значит поддаваться его обольщению, и потому спокойно ждал, размышляя о предстоящем мне бесконечном путешествии.

Тогда передо мной снова возник виденный незадолго до того светоносный ангел, а Иблис исчез. Я, конечно, знал, что этот ангел – Азраил, однако где-то в глубине моего сознания все же возникла дерзкая мысль: в «Книге о Судном дне» Азраил описан иначе, там говорится, что у него тысяча крыл, распростертых от востока до запада, а в руках своих он держит весь мир.

В голове у меня царила путаница; ангел же тем временем приблизился и участливо произнес те самые слова, которые приводит Газали:

– Открой рот, дабы душа твоя могла выйти из него.

– Из моего рта может выйти только молитва, – ответил я.

Но это была последняя увертка. Я понял, что больше сопротивляться не смогу – время мое пришло. На миг мне стало стыдно, что я оставляю дочери, которую никогда больше не увижу, свое окровавленное тело в таком отвратительном, жалком виде, а потом захотелось побыстрее уйти из этого мира, сбросить его с себя, словно тесную одежду.

Я открыл рот, и все вокруг стало красочным, ярким и блестящим, как на рисунках, изображающих вознесение Пророка, – на них никогда не жалели позолоты. Из моих глаз скатилась горькая слеза. Легкие с трудом выжали последний выдох, и все вокруг погрузилось в удивительное безмолвие.

Я увидел, как душа легонько отделилась от тела, и Азраил взял ее в руку. Душа, осиянная светом, была размером с пчелу и трепетала, как ртуть, потому что в то мгновение, когда она покидала тело, его охватила дрожь. Однако мысли мои были заняты другим: тем новым миром, в который я входил.

После стольких мук на меня наконец снизошел покой. Я боялся, что, умерев, буду страдать, но ничего подобного, – напротив, я сразу понял: все то, что тревожило меня, пока я жил, преходяще, а новое умиротворенное состояние – это надолго. Оно будет длиться и длиться долгие века, до самого Судного дня, и от мысли об этом я не испытывал ни сожаления, ни радости. События, которые когда-то стремительно проносились одно за другим, теперь рассеялись в безграничном пространстве. Отныне все будет протекать одновременно, словно на большом, на две страницы, рисунке, в разных уголках которого шутник-художник нарисовал не связанные между собой сцены.

Мело так сильно, что снег залетал мне под покрывало и попадал в глаза. Я с трудом пробиралась по саду, ступая по грязи, прелой траве и сломанным веткам, но ускорила шаг, как только вышла на улицу. Знаю, вам любопытно, о чем я думала и доверяю ли Кара. Ну что ж, скажу правду: я сама не знаю, о чем думала. Теперь понятно, в какое смятение пришли мои мысли? Но я знала, что будет дальше: я займусь своими обычными делами, детьми, отцом – и через некоторое время сердце само подскажет, что правильно, а что нет, даже спрашивать не понадобится. Завтра к полудню я пойму, за кого мне выходить замуж.

Прежде чем вернуться домой, я хочу поделиться с вами еще кое-чем. Да нет же, речь вовсе не о той большой штуковине, которую Кара мне показал. Об этом, если пожелаете, поговорим позже. Я хотела сказать о поспешности Кара. Я не думаю, будто он настолько ослеплен вожделением, что ничего больше не видит. Да пусть даже и так, все равно. Меня удивляет его глупость. Неужели он не понимал, что может напугать меня так, что я убегу, что попытка поиграть с моей честью меня оттолкнет, что его поведение может привести и к более опасным последствиям? По его печальному взгляду сразу видно, как он любит и желает меня. Но неужели так сложно после двенадцати лет разлуки подождать еще двенадцать дней?

Понимаете, этот беспомощный и печальный взгляд Кара заставил меня почувствовать, что я люблю его. Я чувствовала это даже тогда, когда должна была разозлиться, и жалела его. «Бедный мальчик! – говорил мне внутренний голос. – Мало того что он так страдает, он еще к тому же такой беспомощный!» Мне до того хотелось его защитить, что я почти готова была совершить ошибку и отдаться этому сумасшедшему.

Подумав о детях, я пошла быстрее. Тут мне показалось, что в непроглядной снежной мгле на меня, словно призрак, надвигается какой-то человек. Я пониже опустила голову и прошмыгнула мимо.

Едва войдя на двор, я сразу поняла, что Хайрийе и дети еще не вернулись. Впрочем, и вечерний азан пока не прозвучал. Я поднялась по лестнице. Пахло померанцевым вареньем. У отца в комнате было темно. Мои ноги превратились в две ледышки. Я зажгла лампу, вошла в свою комнату и увидела, что шкаф открыт, подушка выпала и сбила кувшин и стаканы. Шевкет и Орхан проказничали, подумала я. В доме царила тишина, всегдашняя, обычная тишина – или не совсем обычная? Я переоделась в домашнюю одежду и думала немножко посидеть наедине с собой в темноте и помечтать, но тут внизу прямо подо мной послышался шорох – не с кухни, а из летней мастерской. Неужели отец пошел туда в такой мороз? Только я успела сказать себе, что не помню, чтобы там горела свеча, как со двора донесся скрип калитки. Вслед за этим совсем рядом ожесточенно и зло залаяли собаки, и мне стало страшно.

«Хайрийе! – закричала я. – Шевкет, Орхан!»

Я совсем замерзла. У отца в комнате горит мангал – не сходить ли к нему погреться? Мысли мои были уже не о Кара, а о детях. Я взяла лампу и пошла.

Проходя по коридору, я подумала, что надо бы спуститься вниз, поставить на огонь воду для рыбной похлебки. В комнате за синей дверью был ужасный беспорядок, и я удивилась: что это отец здесь такое делал?

А потом увидела его на полу.

Я в ужасе закричала. Затем смолкла и застыла на месте, глядя на труп отца.

Судя по вашему невозмутимому молчанию, вам уже давно известно все, что произошло в этой комнате. А если и не все, то многое. Вас сейчас другое занимает – что я почувствовала и подумала. Лучше попытайтесь представить, что почувствовали бы сами, если бы вашего отца так зверски убили, а моей боли вам все равно не понять.

Ладно, слушайте. Я вернулась домой и увидела, что кто-то убил отца. Да, я рвала на себе волосы. Да, я рыдала. Да, я прижалась к нему изо всех сил, как когда-то в детстве, и вдыхала его запах. Да, меня долго бил озноб, я вздохнуть не могла – от страха, от горя, от одиночества. Да, я не могла поверить в то, что произошло, и молила Аллаха, чтобы отец поднялся, тихо сел в свой уголок и, как всегда, зарылся в книги. Встань, отец, поднимись, не умирай, ну не умирай же! Но его окровавленная голова была вся разбита. Больше всего меня ужасало не то, что все в комнате перевернуто вверх дном, не порванные бумаги и книги, не разлитые по полу краски и осколки чернильниц, не то, что подушка вспорота, а подставка для книг и рабочая доска разломаны на куски, даже не ярость, подвигшая убийцу лишить жизни отца, а лютая ненависть, заставившая его разгромить комнату. Я уже не плакала. По улице, разговаривая и пересмеиваясь в темноте, прошли два человека, но их голоса не развеяли бесконечного безмолвия мира, которое я слышала внутренним слухом. Я вытерла рукой слезы и сопли и надолго задумалась о том, что теперь ждет нас с детьми.