Он со всей силы ударил меня чернильницей по голове.

Удар был такой страшный, что я упал лицом вниз. Жуткую боль, которую я испытал, невозможно описать. Весь мир на какое-то мгновение окутался моей болью и стал совершенно желтым. Большая часть моего разума сознавала, что безумец, возжелавший меня убить, знает, что делает, но другой части, плохо соображавшей после удара, искренне хотелось объяснить ему, что все это лишь глупая ошибка, что он напрасно меня истязает.

Он нанес второй удар.

Теперь даже та, глупая часть моего разума поняла, что дело не в ошибке, а в безумии и гневе и что все это в действительности может закончиться смертью. От ужаса и боли я изо всех сил закричал: на рисунке мой крик был бы ярко-зеленым. Но было понятно, что на пустых улицах в вечерней темноте никто не услышит этого цвета – я умру в одиночестве.

Убийца испугался моих воплей и замер на месте. На миг наши взгляды встретились, и я увидел в его зрачках ужас и стыд, но в то же время – решимость. Он делал привычное ему дело. Это был уже не хорошо знакомый мне художник, а исполненный злобы чужак из какой-то невообразимо далекой страны, не знающий даже моего языка. От этого мое одиночество стало поистине бесконечным. Я попытался схватить его за руку – тщетно. Я молил его, или мне казалось, что молил: сынок, сынок, не убивай! Но он словно совсем меня не слышал, как это бывает во сне.

Он ударил снова.

Разум, память, все, что стояло перед моими глазами, все смешалось, перепуталось и превратилось в страх. Я не мог различить ни одного цвета и понял, что все цвета слились в красный. Я думал, что на полу кровь, но это были красные чернила; я думал, что руки убийцы испачканы чернилами, но это была моя красная кровь, которая текла и текла не останавливаясь.

В этот миг пришла мысль: как же несправедливо и жестоко, что я умираю. Но моя старая окровавленная голова потихоньку подводила меня к смерти. Потом я заметил, что мои воспоминания стали белыми, как падающий за окном снег. Голова болела, боль толчками отдавалась в рту.

А сейчас расскажу, как я умер. Вы, наверное, уже давно поняли, что смерть вовсе не конец всему. Это совершенно точно. Однако она и в самом деле причиняет невероятную боль, как написано во всех книгах. Болел не только мой расколотый череп и мозг, – казалось, все органы скрутились в пронзенный болью клубок. Терпеть эту безграничную боль было ужасно тяжело, и часть сознания кричала о том, что единственный способ спастись – заставить себя погрузиться в сладкий сон.

Прежде чем я умер, мне вспомнилась одна сирийская сказка, которую я слышал, когда был подростком. Одинокий старик проснулся ночью и встал, чтобы выпить стакан воды, но обнаружил, что на подставке рядом со стаканом нет свечи. Куда она делась? Старик увидел тонкий, как ниточка, лучик света, который привел его назад в спальню. Там он обнаружил, что в его постели лежит другой человек и держит свечу в руках. «Кто ты?» – спросил старик. «Смерть», – ответил незнакомец, и комната погрузилась в таинственную тишину. «Вот оно как», – промолвил чуть погодя старик. «Да, именно так», – ответила довольная Смерть. «Нет, – решительно возразил старик, – ты не Смерть, ты мой недосмотренный сон» – и задул свечу. В наступившей темноте все исчезло из виду. Старик лег в пустую постель и уснул, а после прожил еще двадцать лет.

Но я понимал, что со мной такого не случится, ведь убийца нанес еще один удар чернильницей. Впрочем, меня терзала такая жестокая боль, что я едва это почувствовал. И сам убийца, и чернильница в его руке, и едва освещенная свечой комната – все уже поблекло и отдалялось от меня.

И все же я был еще жив; я понимал это, потому что продолжал бороться за жизнь: мне хотелось убежать и спастись, я пытался прикрыть руками окровавленную голову и лицо, даже вроде бы укусил убийцу за запястье, а он ударил чернильницей прямо по моему лицу.

Кажется, между нами даже завязалась борьба, если это можно так назвать. Он был очень силен и очень зол. Опрокинув меня навзничь, он придавил коленями к полу мои плечи и сказал мне, умирающему старику, что-то очень непочтительное. Я не мог понять, что он говорит, не мог расслышать, не хотел смотреть в его налитые кровью глаза, и, возможно, поэтому он снова ударил меня чернильницей по голове. От хлещущих из горлышка чернил и, думаю, от моей крови он был весь красный, с головы до ног.

Расстроенный тем, что мой враг – последнее, что суждено мне увидеть в жизни, я закрыл глаза, и тут же узрел нежный, манящий свет, мягкий-мягкий, как сон. Сейчас, подумал я, моя боль утихнет. В облаке света показалась чья-то фигура, и я по-детски спросил:

– Кто ты?

– Я – Азраил, – был ответ. – Я кладу конец земным странствиям сынов человеческих. Я разлучаю детей и матерей, мужей и жен, отцов и дочерей, влюбленных мужчин и женщин. Нет в этом мире живого существа, которое рано или поздно не встретилось бы со мной.

Я понял, что смерть уже неизбежна, и заплакал.

От слез мне нестерпимо захотелось пить. Боль, превращающая человека в безмозглое существо, все еще не отступила, у меня еще было место в этом мире, торопливом и жестоком, – то место, где лежало мое окровавленное тело. А по другую сторону простиралось иное место, где нет ни спешки, ни жестокости, – но оно было мне чуждо, и я боялся его. Да, боялся, потому что знал: тот исполненный света мир, в который зовет меня Азраил, есть мир мертвых, и при этом понимал, что в своем старом мире, свирепо меня терзающем, я долго не продержусь: в этом краю боли и мук для меня нет ни единого спокойного уголка. Словно, если бы я остался на этом свете, мне пришлось бы терпеть мучения всю оставшуюся жизнь, а на такое я в своем старческом возрасте уже не способен.

Поэтому совсем незадолго до смерти я сам захотел умереть. И тут же понял, что в этом желании и заключен ответ на вопрос, над которым я бился всю свою жизнь, так и не найдя в книгах ни единой подсказки: как же получается, что всем людям без исключения удается умереть? Оказывается, смерть делает меня умнее.

И все же мной владела нерешительность: я не хотел пускаться в дальний путь, не посмотрев в последний раз на свою комнату, на принадлежавшие мне вещи, на дом. А больше всего хотелось увидеть дочь. Я так сильно этого хотел, что понял: я еще попытаюсь дождаться ее возвращения, сжав зубы, страдая от боли и все усиливающейся жажды.

Поэтому сияющий перед моими глазами нежный свет смерти слегка поблек, а двери моего сознания снова приотворились для звуков и шорохов мира, в котором я умирал. Я слышал, как мой убийца ходит по комнате, открывает шкаф, роется в бумагах, снедаемый желанием найти последний рисунок, но найти не может и потому со злостью расшвыривает мои краски и чернильницы, пинает сундуки, опрокидывает коробки и подставки для книг. Еще я заметил, что время от времени издаю стоны, а мои старческие руки и усталые ноги совершают странные движения. Я ждал.

Боль не утихала, пить хотелось все сильнее, терпеть уже не было мочи. И все же я решил подождать еще немного.

Мне вдруг пришло на ум, что, если моя дочь сейчас возвратится домой, она столкнется с этим мерзавцем, – но об этом не хотелось даже думать. И тут же я почувствовал, что убийца вышел из комнаты. Должно быть, нашел последний рисунок.