Мне, например, даже нравится просто смотреть по сторонам. Если как следует приглядеться, где-то что-то всегда происходит. Крошечные драмы разыгрываются повсюду. Но интеллектуалы вроде Вероники этого не замечают. Они слишком заняты своими мыслями.

В тот вечер, когда умерла Вероника, полицейские пришли к нам домой без десяти минут девять. Я хорошо это помню, потому что, когда поздно вечером раздается неожиданный звонок в дверь, ты первым делом смотришь на часы. Папа оторвался от кроссворда и сказал: «А вот и она. Наверное, забыла ключи». Отсутствие Вероники за ужином вызвало некоторое недоумение. Папа предположил, что она, вероятно, пошла в кино или встретилась с кем-то из своих умных кембриджских подруг (у Вероники, в отличие от меня, были подруги, причем не просто подруги, а обязательно умные), но я сомневаюсь, что он сам в это верил.

Я ни секунды не сомневалась, что в дверь звонит не Вероника. У меня есть способность заранее предчувствовать беду, поэтому я совершенно не удивилась, когда миссис Ллевелин привела в гостиную двух полицейских. Первый – не помню, как его звали – был детективом в плохо сидящем коричневом костюме и темном плаще. Он молча снял шляпу и прижал ее к груди. Его напарником был полицейский констебль в форме, совсем молоденький мальчик, как будто только вчера со школьной скамьи. Розовощекий и весь в юношеских прыщах. Вместе они напоминали комический дуэт из мюзик-холла, и я была почти готова к тому, что сейчас они примутся исполнять «Под арками подъездов». Детектив начал с того, что ему следует убедиться, что мы действительно родственники Вероники. Было бы странно, если бы мы оказались какими-нибудь самозванцами, но я уже знала, что в кризисные времена представители властей всегда тратят немало времени и усилий на подтверждение очевидного. Эти формальности позволяют создать дистанцию между участниками беседы и теми печальными событиями, о которых пойдет речь. Человек перестает быть собой и становится винтиком, выполняющим определенную функцию. Как говорится, ничего личного. В первое время после маминой смерти мне даже нравилось, когда меня в энный раз спрашивали: «Значит, вы дочь покойной?» (весомый ритм этой фразы до сих пор доставляет мне странное удовольствие). «Да», – отвечала я со скорбно-торжественным видом, гордясь тем, что так хорошо исполняю возложенную на меня роль.

Убедившись, что мы – это мы, детектив сообщил, что у него для нас плохие новости. Он выдержал паузу для эффекта – в манере ведущего телевикторины – и объявил, что с Вероникой произошел несчастный случай. Она бросилась с пешеходного моста над железной дорогой в Камдене. Он сам, кажется, не заметил противоречия между этими заявлениями, но я, конечно, не стала на это указывать. Это было бы более чем неуместно. Я не решалась взглянуть на отца. Я боялась, что это известие его убьет и мне придется общаться с полицией в одиночку. Я изобразила, как мне представлялось, вполне достоверный испуг и схватилась рукой за щеку. Нельзя было показывать, что я ожидала таких новостей. Мне почему-то подумалось, что детектив, может быть, получает определенное удовольствие, когда входит в дом к незнакомым людям и сообщает им, что их родственники мертвы. Не знаю, откуда взялась эта мысль. У него на лице явно не отражалось никакого удовольствия. Еще пару секунд помяв шляпу в руках, он, очевидно, решил, что дал нам достаточно времени справиться с потрясением, и приступил к расспросам: Не известно ли нам, почему Вероника оказалась в Камдене? Не казалась ли она расстроенной или несчастной в последнее время? Не замечали ли мы что-то странное в ее поведении? На все три вопроса отец ответил отрицательно. Детектив спросил, можно ли ему «сунуть нос» в Вероникину комнату. Меня поразило это отступление от бюрократического лексикона. Это разговорное выражение совершенно не подходило к его положению официального лица. Видимо, он считал себя «крепким орешком», который запросто может общаться с убитым горем семейством, потерявшим близкого человека. Как бы там ни было, миссис Ллевелин проводила его наверх.

Его младший напарник остался в гостиной, словно чтобы присмотреть за папой и мной. Я заметила, что он украдкой поглядывает на мои ноги, и безотчетно одернула юбку пониже. Чтобы хоть что-то сказать, я спросила, почему они так уверены, что это именно Вероника. Молодой полицейский ответил мне нерешительно, будто боялся, что превышает свои полномочия. На месте трагедии нашли ее сумочку, сказал он. Я сделала мысленную пометку, что, если когда-нибудь соберусь броситься под поезд с моста, надо будет сначала провести ревизию содержимого своей сумки и убрать все лишнее. Полицейский что-то пролепетал об опознании тела, но осекся на полуслове. На костяшках его правой руки виднелись свежие ссадины, как после драки. Я встала и подошла к папе. Он сидел, закрыв лицо руками. Газета соскользнула с его колен и упала на пол. Я положила руку ему на плечо. Он накрыл ее своей, и так мы и стояли – как застывшие фигуры в живой картине, – пока детектив не вернулся в гостиную. Он разъяснил нам последующие процедуры, после чего резко кивнул своему молодому коллеге, мол, пора уходить.

На дознании молодой человек по имени Саймон Уилмот рассказал, как он шел мимо и увидел Веронику, забравшуюся на перила моста. До тех пор мне удавалось не думать о жестокой реальности ее поступка. Я убеждала себя, что это был несчастный случай; что она поскользнулась и просто упала. Разумеется, мне приходило на ум слово «самоубийство», но я отмахивалась от него, как от назойливой мухи. Я не желала рассматривать вариант, что Вероника действовала преднамеренно; что она сама захотела покончить с жизнью. Сама идея была нелепой. Саймон Уилмот рассказал, что Вероника секунду помедлила на перилах, и он бросился к ней и схватил ее за ногу. Она все-таки прыгнула, и у него в руке осталась только ее туфля. Позже нам вернули эту туфлю вместе со всей остальной одеждой и содержимым ее сумочки. Вторую туфлю так и не нашли, но я все равно не смогла бы взять их себе, поскольку Вероника носила обувь на два размера больше, чем у меня.

Моя первая реакция на смерть Вероники была, стыдно признаться, совершенно эгоистичной: мне больше не нужно бороться за отцовскую любовь. Мне уже никогда не придется чувствовать себя дурочкой за семейным столом и мучиться ощущением собственной никчемности. Впервые я одержала победу, уже в силу того, что просто пережила старшую сестру. Я понимаю, что это мелочные и нехорошие чувства, но откуда бы взяться другим? С самого раннего детства я знала, что я –