необходимо как минимум три разных крема: один для утра, один для дня (и как основа под макияж) и один для ночного применения. (Крем Valaze стал ее утренним, или «пробуждающим», кремом.) Она также начала видеть, как ее «видение» расширяется в мировом масштабе.

К 1905 г. она была готова расширить свою деятельность в Лондоне, где ее преследовал мужчина по имени Эдвард Титус, который влюбился в нее, но за которого она так и не решила выйти замуж. Через год в Париже открылся еще один Дом красоты Хелены Рубинштейн, который сразу же стал пользоваться успехом, и яркая молодая бизнес-леди влилась в блестящий довоенный мир Мисии Серт, Марселя Пруста, Жана Кокто, Гертруды Стайн, Андре Жида, Джеймса Джойса, художников Пьера Боннара, Жана Эдуарда Вюйара, Рауля Дюфи, Поля Эллеу и Пабло Пикассо, а Пуаре и Шанель шили для нее платья.

К 1914 году, обеспокоенная приближающейся войной в Европе и к тому времени уже будучи замужем за Титусом, который был американским гражданином, а также каким-то образом успев родить двух сыновей, она была готова переехать в Нью-Йорк, где ей посоветовали лучшие в городе многоквартирные дома, построенные вдоль Центрального парка, Вест-Энд-авеню и Риверсайд-драйв. Она сразу же оценила эти районы — «слишком еврейские» — и остановилась на доме на Сорок девятой улице. Ее семья заняла верхний этаж, а на двух нижних этажах она открыла первый в США Дом красоты Хелены Рубинштейн.

После короткого участия Америки в Первой мировой войне страна была готова к появлению человека с предпринимательскими способностями Хелены Рубинштейн. Запрет на продажу алкоголя пробудил в стране чувство веселья и озорства. Женщины, которые еще пять лет назад и мечтать не могли об этом, теперь потягивали коктейли на публике. Они также ввинчивали сигареты в длинные лакированные держатели и прикуривали. Все говорили о Зигмунде Фрейде, а секс вышел из спальни в гостиную и бар «спикизи». Начиналось головокружительное десятилетие 1920-х годов, Эпоха чудесных глупостей, когда подолы взлетали вверх, а декольте опускалось вниз. До войны косметикой пользовались только «быстрые» женщины, но теперь каждая женщина моложе пятидесяти лет хотела, чтобы ее считали немного быстрой, и женщины красили губы и брови, румянили щеки и колени, блестели ногти на руках и ногах, а благодаря «Седьмой авеню» женщине больше не нужно было быть богатой, чтобы быть модной.

Первая оценка американских женщин Хеленой Рубинштейн была столь же суровой, как и австралийских. «Первое, на что я обратила внимание, — писала она, — это белизна женских лиц и странный сероватый цвет губ. Только их носы, сиреневые от холода, казались выделяющимися». Конечно, это было в январский день 1915 года, когда ни одна жительница Нью-Йорка не могла выглядеть наилучшим образом, но к концу войны Хелена Рубинштейн была готова выпустить целую линию помад, румян и пудр для устранения белизны и серости, а вместе с ней и вся индустрия моды — да что там, вся индустрия развлечений, от Бродвея до Голливуда, — была готова к этому.

С самого начала, хотя Хелена Рубинштейн и не хотела этого признавать, ее американская клиентура состояла в основном из еврейских женщин, вырвавшихся из кокона нищеты Ист-Сайда в новый мир веселья, свободы и достатка. Вот и она, в конце концов, была одной из них — успешной еврейской женщиной, гордо размахивающей, как знаменем, своим безошибочно еврейским именем. Елена Рубинштейн тоже выбралась из гетто. Она помнила, как это было. Ей было не все равно. В своем очень индивидуальном стиле рекламы — «Я, Хелена Рубинштейн...» — она говорила об этом женщинам. Христианки, заботящиеся о красоте, покупающие косметику в магазинах Best's, De Pinna, Lord and Taylor, могли остаться верны Элизабет Арден[18], которая стала главным конкурентом Хелены Рубинштейн и чья линия Blue Grass предполагала лошадиность и твид. Но высококлассные еврейские женщины, совершавшие покупки в Saks и Bergdorf-Goodman, в следующем поколении станут поклонницами Хелены Рубинштейн и ее таинственного Crème Valaze.[19] А все потому, что ее название продукта звучало так хорошо, так удивительно по-европейски.

Многие указатели на проспекте, ведущем из гетто Нижнего Ист-Сайда в американский средний класс, были, конечно, адресами. Но к началу 1920-х годов адреса были кодифицированы до такой степени, что по адресу человека можно было почти точно определить его положение в жизни. Например, в Нью-Йорке Верхний Ист-Сайд с шестидесятых по семидесятые годы прошлого века был в основном уделом богатых христиан. Дальний север принадлежал богатым немецко-еврейским банкирам: на углу Пятой авеню и Девяносто второй улицы стоял ренессансный замок Феликса Варбурга, кварталом дальше находился особняк Отто Кана, еще несколькими кварталами ниже жили Адольф Левисон и Джейкоб Шифф, и так далее.

Вест-Сайд стал в значительной степени русско-еврейским, но особого рода. Большие квартиры вдоль Центрального парка и Вест-Энд-авеню были дорогими и роскошными, но они привлекали несколько показной круг семей — например, новых богачей, королей швейной промышленности, и нескольких главарей преступного мира, включая Мейера Лански. Эти районы также облюбовали люди шоу-бизнеса — бродвейские продюсеры, агенты, владельцы театров; еврейские исполнители, композиторы, писатели, декораторы, музыканты, певцы (в том числе Софи Такер), комики (в том числе Фанни Брайс, Эдди Кантор, Эл Джолсон). Все это были успешные люди, но они были людьми высокого класса и вели перевернутую жизнь театральных деятелей. В то же время для солидных, респектабельных и честных представителей среднего класса не было места лучше, чем Бронкс.

Сегодня трудно представить, что когда-то Бронкс считался очень правильным еврейским адресом. Но для русско-еврейской семьи 1920 г. проделать путь до Бронкса с возможной промежуточной остановкой на несколько лет в бруклинском районе Браунсвилл, где проживало больше представителей рабочего класса, было символом того, что она уже приехала, причем не только в этом смысле. Еще в 1903 г. один идишский писатель, посетивший Бронкс, назвал его «прекрасным районом... пригородом, где есть солнце, воздух и более дешевая арендная плата... Посмотрите, — призывал он своих читателей, — Бронкс становится нашим новым гетто». Через несколько лет, в 1912 г., британский писатель Арнольд Беннетт посетил Ист-Сайд и Бронкс и уловил разницу:

«В определенных слоях и группах общества Ист-Сайда художественные и интеллектуальные вещи постигаются с интенсивностью эмоций, невозможной для англосаксов... Бронкс — это другое. Бронкс начинает все заново, на более ранней стадии, чем искусство, и начинает лучше. Это место для тех, кто понял, что физическая праведность должна быть основой всего будущего прогресса. Это место, куда притягиваются здоровые люди, и где здоровые люди выживают».

Другими словами, Бронкс был районом, где иммигрант мог начать