Антонина явно успокоилась: давно она не слыхала этого тихого, гипнотического бормотания Нинели, в прежние годы заставлявшего ее совершать самые противоестественные на первый взгляд поступки, оказывавшиеся спасительными при взгляде втором. Пройдя пешком от Подмосковья до Киммериона, она лишь поначалу восприняла краткое лодочное путешествие по Рифею и Селезни на юг — как трагедию. Никто Павлика не забирает… Никто не забирает… Все будет хорошо… Будет хорошо…Непременно Верку за правую руку… За правую руку…

— Гаспар Пактониевич, — послышался голос Дони из коридора, — Вас к телефону просят. Сказывают, неотложной важности дело. Сказывают, неприятности вас ждут, если…

— Сейчас, — сказал Гаспар, — Я к телефону подойду. Неприятностей не будет. Это моя жена на стол накрывает. Сейчас. Федор Кузьмич, вы сможете подтвердить, что я участвую в неотложном консилиуме?.. — Получив утвердительный кивок, Гаспар печально удалился в гостиную, где намертво был привинчен старинный телефонный аппарат.

Веденей тоже встал. Иной раз и за год стояния на рабочем месте ему не удавалось выловить в воплях сивилл столько точно предсказанного будущего. Его успокаивала мысль — не догадка, а точное, потомственное знание семьи гипофетов в тридцать шестом колене — о том, что сивиллоподобные женщины мыслей читать не умеют, и наоборот. Впрочем, ничего худого он сейчас не думал, кроме того, что из-за несвоевременного появления за обеденным столом Гаспара Шероша, глядишь, погибнет если не человечество, то Киммерия. Один знающий человек на всю Киммерию, так и над тем начальство. Веденей никогда жену Гаспара не видел, но знал, что вот уже лет тридцать она грозит академику разводом, если он к обеду начнет опаздывать. Киммерия — страна небольшая, все знают всех, и все знают про всех — всё. Или многое, притом чуть ли не всё — лишнее. Веденей между тем не хотел, чтобы пророчица разговаривала в отсутствие академика. Гипофет и академик слышали и видели как бы два разных уровня слов, из понимания которых в совокупности только и можно было что-то выловить вразумительное. Слишком уж оторвалась Киммерия от остального мира. Скоро придется идти во Внешнюю Русь, понять ее, вернуться и привести умы соотечественников в равновесие с Вселенной, — глядишь, обретет Киммерия еще сорок восемь лет покоя. Ну, не покоя, так хоть ясности в мозгах. Прошлый «пониматель» вернулся под Новый сорок девятый год истекающего столетия, — так что до того дня, когда архонт призовет Веденея и скажет: «Иди и пойми!» — есть какое-то время все-таки.

Веденей дождался смущенного академика, вместе с ним откланялся. Академику переулками до его казенной квартиры на Петрове Доме было минут двадцать, гипофету на дорогу поперек города, если пешком, то не меньше часа. А если лодку нанимать, то с учетом всех извилин и необходимого путешествия вокруг огромного острова Елисеево Поле — вдвое дольше, притом еще и дорого. Гипофет выбрал пеший путь, но сперва-таки проводил торопящегося академика, пользуясь возможностью переброситься несколькими фразами на старокиммерийском.

— Новый-княжич-благополучие-девять-лет? — Веденей использовал сложносоставное слово в благонадеющемся падеже.

— Второго января. Двадцать первого октября. — Гаспар ответил по-русски, и Веденей его не сразу понял. Потом сообразил, что Гаспар всего лишь назвал немногочисленные дни, когда церковь празднует Святых Гаспаров. В обратном переводе на киммерийский получалось: «Чтоб я так жил!» Веденей усмехнулся. Виртуоз академик, да и только! Правильней, конечно, было бы перечислить сорок дней, когда празднуется имя Павла, но… коротка дорога от Саксонской до Академии.

Тем временем старец Федор Кузьмич просил об аудиенции старца Романа Миныча, и аудиенция была ему дана. Патриархи долго совещались, давно уж и стемнело, когда все детали были обговорены и последние неудобства утрясены; лишь после этого, в седьмом часу вечера, выполз Роман в гостиную и снял трубку телефона. Номеров он набирать на любил, накрутил ноль — коммутатор канцелярии архонта — и потребовал в трубку:

— Марусь, позови мне, кто там нынче главный лодочник. Яшку не зови, он глупостей наговорит. Приказывать я сам буду. Я, говорю, приказывать буду! Сам! Вот так-то. Не стрелочник, а лодочник. Главный. Не твое дело зачем. Да, сию минуту, Не бойся, будет как миленький. А где — это ты знать должна. Вот. Ищи. Я жду.

Камнерез надолго замолчал, грустно уставясь на каминную полку, где среди прочих мелочей, вырезанных им в молодые годы, лежала длинная, обкуренная трубка из рифейского родонита. Он уже четверть века не курил, но вид трубки вызывал смутное желание… все-таки, может быть… да нет, из-за такого пустяка в могилу на Сверхновом? Рано, рано. Вон, оказывается, какой он теперь нужный человек, как пригодились его связи и знакомства. И ведь полдекады целых под одной крышей прожили, а поди ж ты — даже и не догадывался, что малыш — наследник престола! Впрочем, было же пророчество, что единожды будет царь на Москве взят Саксонский! Кто бы подумал, что царя в честь набережной назовут!..

В трубке зашуршало, забасило, загукало. Подселенцев поднял очи горе и вновь заговорил, собеседника совершенно не слушая.

— С утра, значит, Коровин должен подать прямо к дому. Поедет по городу и из города, на Селезень и на озеро, потом назад. Оформишь на весь день. Оплата через архонта, по срочной ставке. А я не спрашиваю, какая там ставка, я тебя вообще не спрашиваю. А и не хочу знать. То есть как Матвей? Ты ж умер в пятьдесят восьмом! Нажрался лиловых рыжиков, отравился и умер, не выходили тебя, я сам к тебе на поминки приходил, как сейчас тебя в гробу вижу! Нет, и сейчас тоже в гробу. Тебя, тебя. Ах, внук… Ну, тем более! Тем более в гробу! Слушай, я тебя самого сейчас на весла усажу! Одно весло? Почему одно? Кормовое? Кому на корм, зачем? Ах, рулевое! Тем более. Статую? Приходи да смотри. Видел? Да как я тебе отдать могу ее, не моя же она! Был бы я моложе, сделал бы тебе копию. Нет, если тебе копия нужна — ты б с этого начинал. Только теперь? Да нет, и раньше мог попросить, еще в пятьдесят восьмом, как умер — сразу б и попросил, я на поминках никогда не отказываю, руки у меня тогда замечательные были… А, ну, Дидим пусть режет… А заплатит Яков, из специальных денег. Я ему покажу, как не заплатит! Слушай, язык без костей, трепаться хватит. А? Я тебе не семга на рынке! Не семга, говорю, семга любит торговлю, а я вот не люблю. И попрошу! Как будет нужно, так и попрошу! Он мне сосед, сочтемся. Не обижу. Чай, свои люди, короче. Вот именно! Ну, давно бы так…

Старик устало положил трубку на рычаги.

— Соловей дедушка, ну чисто соловей… — прошептала Гликерия Федору Кузьмичу, — весь монолог старика она слушала как завороженная.

— Что ты, милая, — ответил старец, — соловьев много на свете, хотя и дорогие они птицы, правда, и поют красиво. А дедушка твой мог бы великим политиком стать. Хорошо, что не стал! Каких прекрасных вещей за жизнь понаделал! — Старец показал на полку над камином. Взгляды старцев пересеклись.

— А что, кум, — сказал Подселенцев, неожиданно обращаясь к Федору Кузьмичу по-киммерийски, по-семейному, — Пока там вещи уложат да все длинные дела закончат, не разложить ли нам «Рачий холуй» в четыре руки, такой наш краткий пасьянс, в одиночку два дня занимает, а вдвоем сколько же, а?