Тут у Федора Кузьмича заскребли на душе дикие кошки. На его долю выпадала одна из самых неприятных ролей: говорить с Антониной, мамой Павлика, о необходимости временно расстаться с сыном — во имя его блага и безопасности… Федор Кузьмич пережевывал возможные для такого случая слова и сплевывал, недораспробовав, так очевидна была их непригодность. Впрочем, женщина и есть женщина, надо помнить. Если уж Киммерия перестала быть гарантированно надежным убежищем, то остается лишь замок графа Сувора Палинского. Дальше и надежней места просто нет.

Весь последующий разговор Федора Кузьмича с Гаспаром и отчасти с Веденеем, помогавшим изображать особенно сложные знаки то той стороне, то другой, проходил на языке жестов, и его подробное описание заняло бы многие десятки страниц, поэтому разумным представляется поместить ниже сокращенный перевод на русский — насколько такой перевод вообще возможен.

«Господин академик, господин гипофет! О том, что Павлик — наследник российского престола, знаете только вы, — прожестикулировал старец, а гости кивнули, — Графа Палинского я поставлю в известность сам. Но в горах — снег. Значит, нужна одежда для мальчика. Скажите, высоко ли котировались на рынках Руси киммерийские соболя в прошлые столетия?»

«Весьма и весьма, — ответил Гаспар, — за десять шкурок киммерийского соболя, битого в глаз дробиною, конечно же, давали те же деньги, что за девять шкурок самого лучшего из российских соболиных кряжей — Минусинского. Кроме того, лишь в Киммерии изредка встречается снежно-белый соболь, раньше за год набиралось на шубу князю или княгине, теперь, конечно, того нет — это ведь сотня шкурок, не меньше. Пальто можно сшить из пяти-шести дюжин, но пальто — одежда не киммерийская. А на экспорт Киммерия мехов больше дюжины дюжин лет не продает, охотничья гильдия у нас не из богатых. Впрочем, вам про соболя все подробно мясничиха-соболятница может рассказать, ведь все запасы соболиного мяса выкупает ваш дом для хозяйственных нужд, собакам приходится есть росомашину, горностаину и прочие несъедобные мяса. Годовое производство горностая в Киммерии большое, хотя мех этот — чистая показуха. Он даже нафталина не переносит, его хранят, представьте, непременно в мешках синего цвета…»

«Спасибо, коллега, спасибо — отмахнулся Федор Кузьмич — а что, шкурки белого соболя могут найтись в продаже?»

Академик пожал плечами.

«На них спроса нет уже давно, промысел почти не ведется. Если вас интересуют шкурки белого соболя — обращайтесь в контору «Ергак Тимофеевич и его достойные потомки» на Елисеевом Поле, они спокон веков покупают все белые меха».

— Ергак? — вслух удивился Федор Кузьмич. — Это же шуба мехом наружу!

«Это старинная киммерийская скорнячья фамилия, — ответил Гаспар жестами — Ферапонт Ергак участвовал в усмирении змееедов в одна тысяча четыреста семьдесят седьмом году. Предложил уморить сектантов голодом, переистребивши их единственную пищу — змей, а за исполнение того просил у архонта привилегию на торговлю белым металлом, наверное, серебром. Змей Ферапонт Ергак поистреблял много, но не всех, и сектанты тоже вывелись не все, так что и привилегии получил Ергак более скромные: торговать белым хлебом, белым мясом и белым мехом. Хлеб в Киммерии, сами знаете, ячменный, а мясо белым бывает только у вареной курицы — много не заработаешь. На белое мясо рифейских раков привилегия уже принадлежала Северьяну Бессобакину, прямому предку нынешнего архонта… это, впрочем, неважно. Однако на альбиносных мехах потомки Ферапонта живут неплохо. Кстати, они же ведут торговлю белыми животными, белую кошку, если надо, так только у них…»

«Нет, кошку пока не надо, спасибо. Едва ли понадобится белый слон. Ни к чему в нынешнем положении также белый дракон…» — чтобы изобразить дракона, старцу пришлось выйти из-за стола, встать на одну ногу, вскинуть руки, скрючить пальцы, а потом изобразить ими падающий снег — символ белого цвета. Идея с покупкой для Антонины царской белой шубы нравилась ему все больше, хотя никак не мог придумать старец того, как объяснить матери царевича, что Палинский в свой замок женщин не допускал никогда и наверняка не допустит. Если все пройдет как надо, жить царевич будет в башне в спартанских условиях, а для встреч с матерью спускаться в Триед, скажем, раз в неделю. Да и то опасно.

Вошла Нинель, за ней — Антонина. Обе напоминали львиц, только первая — пострадавшую в схватке и потому притихшую на время, вторая — полную свежих сил, разъяренную. Разговор у них, похоже, не получился. Антонина с самого первого дня знала, что в Киммерионе вместе с сыном она лишь время пережидает. Потому что в Москве — опасно. Но про то, что и в Киммерии может стать опасно, ей за все годы никто слова не сказал! Эдак она и сама бы могла!.. На столько лет от любимого мужчины!.. Она же мать наследника, почти царица, или нет?.. Или просто Тонька из Ростова Великого, тьфу, никто? Она мать наследника или не мать? Не мать? Не мать? Не мать?..

— То есть как это… То есть как это… Это как это?.. Это здесь-то ненадежно? Тогда где надежно? Я спрашиваю — это как это?

— Что — как, Тоня? Мы шесть лет уже скоро торчим на островах, никуда ни разу не ездили. Мальчику нужно где-то бывать, мир смотреть. Киммерия — вовсе не один город. Да ты что, в конце концов, думаешь, что я за него меньше твоего боюсь? Ты — мать, не спорю, но я-то… — Федор Кузьмич страшно закашлялся, сел к столу, потом с трудом произнес: — Я-то все-таки тоже ему… не чужой.

Тоня бросила взгляд на Нинель: та, видимо, что-то сказала не совсем совпадающее со словами старца, и Антонина не знала, кому из святых верить. Гаспар, оказавшись свидетелем не предназначенной для него сцены, смотрел в окно. Веденей смотрел только на пророчицу, не в силах сдержать профессиональный интерес. Нинель находилась в сильнейшем трансе, и едва ли видела присутствующих, хотя переводила взгляд с одного лица на другое, даже Антонина притихла вдруг, услышав то самое бормотание, с которым шесть лет назад увела ее пророчица с подмосковной пьянки, свидетелем чего был только безымянный ручной лось:

— Павел Павлович, Алексей Павлович — зови, зови, беда от мальчика ушла, что батюшка тебе назвать не дал, большой человек будет батюшка, главный тут человек из ваших… Ну ладно, Иса-пророк великий пророк, кто в это не верит, того в мечеть пускать не надо, а ты ведь и не увидишь, как Павлик мечеть родному городу подарит, добрый Павлик, добрый, добрый, ему имя будет Павел Добрый, потому что подарки любит делать, а дальше больше. Обязательно ему идти за Уральские горы, я ж говорила, три с половиной сажени целых уйти надо за них — и безопасно будет, нельзя ему девять лет перед Уральскими горами быть, можно за горами…

— Она описывает ломберный зал Палинского, — шепнул Шерош, — там стол в двух частях света стоит. — Но Нинель, не слушая его, продолжала:

— В конце мая по здешнему как раз девятое сентября. Ты не бойся документов, они как заяц линять умеют, чтоб на снегу не видать было. Именины у него будут на десятое июня, да ладно, Василиса вон все сорок дней в году с гостинцами приезжает — на трамвай сядет у караван-сарая, до Елисеева поля доедет, а тут пешком недалёко. Беречь надо парня! Белый цвет парню нужен, белый цвет! И тебе нужен белый. Иначе не сбережешь. Иначе с воздуха видать кому не надо видать. Пусть картинки с собой возьмет туда, под белы облака, и художники с тобой катаются пусть, — граф тогда исключение сделает, если женщины обе православные и приходить будут за руки. Ты Верку-то держи правой рукой за левую, не то она рисовать не сможет… А картины ее денег, денег, больших денег стоят, пока ничего не стоят, а потом ужасть дорогие станут, они с мужиком успевать рисовать не будут…