Уже в Союзе, в один из таких дней, когда слушать скандаливших родителей стало невыносимо, Джонсон попытался было остановить их.

— Все из-за тебя! — накинулась на него мамочка. — Вместо того чтобы защитить мать, ты поддакиваешь ему! Зад лижешь... Ничего, когда-нибудь поймешь, что мать одна, да поздно будет!

Джонсон прикусил губу. Такое случалось не впервые: то он плохо смотрит за маленьким братишкой, то из-за них, неблагодарных детей, она вынуждена жить с «этим ничтожеством», а то, оказывается, во всем вообще виноват Джонсон — он вечно ходил за мамочкой хвостом, лез в их с отцом постель, испугавшись теней за окнами, был всегда между ними, — словом, вмешивался. Вмешивался. Это слово, как выяснилось, застряло в голове Игорька с детства вместе со словом «развод», когда оно еще было витающим в доме темно-лиловым облаком.

В тот день, крикнув в сердцах «дураки!», Джонсон выскочил на лестницу, хлопнув дверью. От обиды и гнева все внутри кипело.

— Ну, конечно, конечно, беги, когда все уже наделал! — понеслось ему вслед. Джонсон вздрогнул: он не мог поверить, что голос мамочки может быть таким истеричным. Фатер, как Джонсон называл отца, по большей части молчал, но вот и его баритон сорвался в визгливый крик.

Джонсон тяжело вздохнул.

Вмешиваешься

И тут он услышал чуть смущенное:

— Привет.

Джонсон обернулся. На лестнице, на верхнем пролете, сидел худенький светловолосый мальчик в джинсовом костюмчике цвета «индиго»; он держал руки на коленях и приветливо улыбался. Хоть голос его прозвучал смущенно, смотрел мальчик прямо и открыто.

— Здорово, — отозвался Джонсон. Попытался бодро помахать рукой и сам смутился, краснея за родителей.

Мальчик понимающе кивнул и доброжелательно пояснил:

— А я вот ключи забыл. Приходится куковать на лестнице.

— А-а, — протянул Джонсон. — Бывает.

— Знаешь, извини, что невольно подслушал. — Незнакомый мальчик мотнул головой на дверь Джонсоновой квартиры, где скандал разгорался с новой силой. — Но... твоей вины в этом нет.

— Ты о чем? — сконфузился Джонсон.

— Еще раз извини.

Светловолосый мальчик, казалось, теперь был смущен еще больше:

— Это она из страха говорит. Но ты ни в чем не виноват. И на самом деле она так не считает. Я думаю, твоя мама любит тебя. И папа тоже.

Джонсон открыл рот — он даже не успел удивиться, — и вместо нормальной реакции почему-то спросил:

— Думаешь?

— Ага.

— Хотелось бы верить. — Удивление наконец настигло Джонсона, но вместе с ним пришло нечто другое, похожее на неожиданное и потому тем более необъяснимое доверие. — Хоть порой оснований для этого все меньше.

— Хочешь шоколадного печенья? — предложил светловолосый. — У меня еще осталось.

— Давай, — согласился Джонсон. — О! Финское?!

— Ага... А ты — новенький? Да? Вы недавно переехали.

— Так точно, — подтвердил Джонсон. Печенье оказалось очень вкусным, и все напряжение быстро стало улетучиваться. — Я б тебя домой пригласил, чтоб тут не сидеть, — Джонсон развел руками — стены подъезда были исцарапаны разными надписями, и пахло кошками. Джонсон посмотрел на свою дверь и вдруг с оторопелой веселостью добавил, — но там поле битвы. Так что тут лучше.

— Ага. Это точно.

Они переглянулись, и в следующую секунду оба хихикнули.

— Продержимся на печенье, — сказал светловолосый.

За Джонсоновой дверью что-то загрохотало, возможно, посуда.

— Ого! — с экзальтированной невозмутимостью, словно Багз Бани, свихнувшийся мультяшный заяц, произнес Джонсон. — В ход пошла тяжелая артиллерия.

Оба снова заговорщически переглянулись. Когда за дверью была выдана очередная порция грохота, светловолосый, не меняясь в лице, поднял руку с выставленным указательным пальцем:

— О! Извини, но... По-моему, это залп реактивных минометов.

— Думаешь? — удивился Джонсон. — Неужто «Град» подоспел?!

Они еще доли секунды таращились друг на друга и теперь уже заржали так, как могут смеяться лишь дети — с жестоким безразличием к усталому, рушащемуся глупому миру взрослых. В детстве так бывает — церемониями и деликатностью люди обставляют свои отношения значительно позже.

Снова грохот... Оба буквально покатывались с хохоту, и где-то в середине этого смеха они стали друзьями.

— Игорь, — Джонсон протянул светловолосому руку.

Так он познакомился с Буддой. Так началась одна из лучших мальчишеских дружб. В тот же день Будда представил своих друзей: долговязого, несколько нелепого и очень верного Ваню Лобачева по прозвищу «Икс» и Миху, в котором тогда одновременно и без всяких противоречий уживались до одури здоровая веселость и хрупкая, почти болезненная восприимчивость, за что его иногда дразнили «Плюшей».

Их стало четверо.

II.

Джонсон вышел в зал своего пустеющего к закрытию ресторана. Сегодня он ничего не ел — «слегка разгрузочный день», как он это называл: лишь много воды и 200 граммов орешков кешью. Джонсон привык к таким полу-разгрузкам и не испытывал дискомфорта. Ему требовалось кое-что проверить, и когда он думал об этом, еле ощутимый холодок пробегал у него по спине.

— Эх, Миха-Миха, — почти шепотом произнес Джонсон. — Что ж ты задумал?

III.

Скандалы родителей не прекращались, то затихая, то разгораясь с новой силой.

Как-то Джонсон позвал в гости Будду включить макет электрической железной дороги производства ГДР. Это были модели настоящих локомотивов и вагонов, выполненные в масштабе 1:87 с сохранением мельчайших подробностей. А еще были стрелки, семафоры, станции, мосты и туннели, и все это работало, надо было лишь пустить ток.

— Этот масштаб называется «Аш-ноль», — пояснял Джонсон, указывая на коробку, где значилось «Н.0», — ширина колеи 16 миллиметров. Самые прикольные — это паровозы, смотри, у них даже шатуны на колесах крутятся.

Будда смотрел, как зачарованный. Он влюбился в эту железную дорогу буквально с первого взгляда.

— Вот трансформатор, — подсказал Джонсон. — Бери, сам управляй.

Будда повернул ручку реостата — маленький паровозик потащил свои вагоны в горный туннель. У Будды загорелись глаза; Джонсон решил, что именно сейчас может задать свой вопрос. И упавшим голосом слабо промолвил:

— Как ты думаешь, они разведутся?

Будда по-прежнему смотрел на бегающие по рельсам игрушечные составы. А потом выражение безграничного счастья стерлось с его лица.

— Да, — тихо кивнул он. И помрачнел, выглядел виноватым.