В Ленинграде я нашел помещение старой шоколадной фабрики, которая была национализирована и числилась в собственности местных властей. Фабрика была населена полчищами крыс и насквозь продувалась сквозняками. Бывший владелец фабрики, который в качестве муниципального служащего теперь присматривал за ней, пытался отговорить меня, ссылаясь на то, что реконструкция обойдется очень дорого и т. п. Должен сказать, что этот господин обладал терпением святого, и я не знаю, какие у него были истинные мотивы, но похоже, что он просто хотел быть наедине с этими стенами. Мы настояли на своем, и вскоре в отремонтированных помещениях уже стояло современное оборудование, закупленное в Берлине и Праге. Под наблюдением немецких специалистов скоро на фабрике имени Красина работало двести комсомольцев, которые прежде были без работы. Немецкий специалист оказал нам неоценимую помощь, его увлеченность и изобретательность принесли успех, который превзошел все наши ожидания. Через несколько месяцев мы научились делать перья не хуже, чем на фабрике Хаммера, а затем и превзошли его. Однако наш карандашный трест так никогда и не смог сравняться с Хаммером.

Моя война с капитализмом, который в тот момент для меня персонифицировал этот вездесущий доктор Хаммер, перешла в новую плоскость. Госучреждения страны продолжали отдавать предпочтение продукции иностранных концессионеров, хотя она была более дорогой. Нам пришлось немало поработать, чтобы убедить наши учреждения в том, что отечественная продукция была не хуже. К 1929 году фабрики культтоваров в Москве и Ленинграде уже работали на полную мощность и оставили позади иностранных конкурентов. Их общий оборот составлял около шести миллионов рублей золотом, и на них работала тысяча человек.

Мы чувствовали, что одержали победу, причем без всякой помощи со стороны бюрократов Наркомвнешторга, которые постоянно отговаривали нас от каких-то смелых инициатив, советовали не выходить за привычные рамки экспорта книг и импорта карандашей. Мы создали новую промышленность и сэкономили стране около пяти миллионов рублей золотом в год. Я чувствовал, что мое руководство промышленным отделом «Международной книги» принесло стране больше пользы, чем все мои дипломатические контакты с представителями режима Реза Хана. Я начинал забывать о своей карьере на Востоке. Один эпизод, однако, вернул меня к этому и заставил с улыбкой вспомнить мои юношеские мечты. В Москву приехал с визитом король Афганистана Аманулла Шах. Это был наш первый гость королевской крови, и ему был устроен шикарный прием. Советская площадь в центре Москвы была окружена милицией в белых перчатках. Институт Ленина был украшен цветами, от тротуара до двери был расстелен ковер, с которого служители постоянно сдували мельчайшие пылинки. И все это потому, что король захотел взглянуть на рукописи Ленина.

Шах прибыл в автомобиле вместе с Калининым, который выглядел так, как будто напился касторки. Калинин всегда гордился своим пролетарским прошлым и еще не привык к таким спектаклям. Но казалось, что прошло уже сто лет с тех пор, когда мы мечтали опрокинуть все троны в Азии. Из Кабула только что вернулся наш посол Раскольников, который был у истоков персидской революции и, сам того не ведая, зажег меня идеей работы на Востоке. Аманулла наградил его высшим афганским орденом и удостоил титула Королевского принца Афганистана! Раскольников, однако, не пользовался этим титулом и не носил афганского ордена.

Аманулла Шах просил у нас совета по механизации и перевооружению своей армии, но возможностей воспользоваться этими советами у него оставалось очень мало. На следующий год кочевые племена подняли восстание, и ему пришлось бежать из страны.

В дополнение к своей основной работе каждый коммунист должен был выполнять некоторые партийные обязанности, которые назывались нагрузками. Эти нагрузки могли, например, заключаться в чтении лекций на заводах или в организации подписки на партийные издания. Характер поручений, которые давались коммунистам, зависел от их способностей и от наличия свободного времени.

Члены партии в каждом учреждении объединялись в ячейку, которая выбирала своего секретаря. Кроме того, было много других организаций спортивного, оборонного, культурного и т. п. профиля, работой которых руководили коммунисты. В руководящих органах этих организаций коммунисты играли решающую роль. Таким образом горстка коммунистов могла контролировать жизнь тысяч людей в различных сферах жизни. В силу этого мы, коммунисты, участвуя в работе десятка общественных организаций, всегда были чрезмерно перегружены делами. Наш долг заключался в том, чтобы быть примером для беспартийных и вовлекать наиболее достойных из них в ряды партии. Излишне говорить, что, обремененные многочисленными нагрузками, мы зачастую не могли показать никакого иного примера, кроме как формального отношения к делу. Приводные ремни, как называл Ленин этот метод работы, крутились, но сами механизмы едва двигались.

В 1925–1926 годах внутрипартийная демократия еще была жива, хотя ее конец, как многие из нас чувствовали, был не за горами. Партийные дискуссии все еще велись свободно, без всякой цензуры. Каждый мог поднять любой вопрос, и «большевистская критика и самокритика» все еще что-то значила, она не сводилась к чистке рядовых членов партийной верхушкой. Низовые партийные организации проявляли инициативу. В нашей «Международной книге» из трехсот сотрудников двенадцать были коммунистами. Перед моим уходом число коммунистов в нашей ячейке уже выросло до двадцати пяти.

Секретарь партийной ячейки регулярно сообщал в районный комитет партии имена наиболее подготовленных коммунистов, способных нести более ответственные нагрузки. Вот таким образом я стал руководителем двух политических кружков – по истории партии и марксистской теории, организованных комячейкой текстильного треста. Я ожидал увидеть перед собой молодых слушателей, но оказалось, что в кружках наряду с молодыми слушателями были и старые члены партии, в том числе руководители предприятий. «Мы должны учиться, чтобы не отстать», – говорили они. Для таких высказываний действительно были основания, поскольку все начало стремительно меняться.

На своих занятиях нам приходилось уделять все больше внимания вопросам внутрипартийной борьбы в верхнем эшелоне партии. Неожиданно мне давалось указание обсудить очередную партийную ересь, и приходилось отказываться от запланированной темы. В один день райком обязывал меня обсудить статью Зиновьева в «Правде», направленную против Троцкого, а на следующий день – статью Троцкого двадцатилетней давности о перманентной революции. Все это отражало интриги в верхнем эшелоне. Иногда мы это чувствовали, но только позже поняли, что «идеологические дискуссии» были основным методом, который использовался Сталиным для подрыва авторитета его соперников в партийном руководстве.

Постепенно внимание Московской партийной организации было полностью поглощено проблемой борьбы с «троцкизмом». Неясные отзвуки этой борьбы я слышал еще в Персии. Сначала мы, молодые коммунисты, инстинктивно упрощали этот вопрос. Для нас это сводилось к тому, кто станет преемником Ленина, и большинство считало, что только один человек мог претендовать на эту роль. Мы знали, что Троцкий был на голову выше всех других претендентов и только он один мог рассчитывать на поддержку широких масс. Мы знали и то, что ему вместе с Лениным принадлежала заслуга спасения революции и советской власти. В те годы редко можно было услышать имя Ленина отдельно от имени Троцкого. «Да здравствуют Ленин и Троцкий!» – это было постоянным рефреном. Теперь же другие лидеры партии выдвигали против Троцкого обвинения в теоретической ереси, которые мы не могли оценить ни с точки зрения теории, ни исходя из своего опыта.