Этот мотив, в свою очередь, своеобразно отразился в этнологической литературе того же времени. Описывая в истории Галльской войны аграрный строй германцев, Цезарь останавливается на отсутствии у них частного владения землей. Ежегодно производится общее распределение земли для обработки между родственными группами. Наблюдатель приводит основания, которыми будто бы при этом руководятся вожди некультурного общества: между прочим, раздел земли должен предохранить от захвата крупными людьми латифундий и от вытеснения ими с земли бедняков; раздел земель должен также в корне пресекать возникновение денежной спекуляции, «создающей жестокие взаимные раздоры и враждебные группировки в обществе»; и, наконец, при его помощи достигается спокойное настроение в простом народе, раз он видит, что последнего человека равняют в средствах существования с самым могущественным.

Здесь, прежде всего, крайне любопытно, что римский автор без колебания приписывает полудикарям необычайную социальную предусмотрительность, подставляет к их действиям тонкие социально-политические расчеты и соображения, которые могут возникнуть лишь в борьбе со сложившимся уже неравенством, после массового обезземеливания. Но эта перестановка вполне понятна, если принять во внимание действительное происхождение мотивов равномерного раздела земель, приводимых Цезарем: демократические социал-политики конца республики переносили предлагаемый ими аграрный идеал на отдаленнейшую эпоху в развитии человечества; доказывая его целесообразность, настаивая на том, что закрепление первоначального, аграрного строя предохранило бы от великих зол неравенства, от истребительной силы капитализма, они хотели сказать, что установление аграрного равенства в современности может уничтожить создавшуюся неправду общественных отношений.

Возвращаясь опять к речам и рассуждениям об аграрном законе легендарных трибунов у Ливия, мы могли бы указать в них следы юридической постановки вопроса о возникновении права на владение землей. Кто истинные обладатели земли, из чего вытекает право на надел? У Ливия очень резко противополагаются agrarii и posessores. Первые – лично трудящиеся на земле, буквально наши крестьяне, вторые – помещики, хозяева экономий. Права тех и других на землю неодинаковы. Однажды по поводу обсуждения аграрного предложения открывается неожиданная перспектива: если допустить раздел завоеванной земли, то придется скоро отобрать в казну (и разделить) также большую часть земельного имущества знатных, потому что у Рима, выросшего на чужой земле, почти нет территории, которая не была бы приобретена оружием, и лишь плебеи обладают полной частной собственностью, обеспеченной правильным государственным наделением. Другими словами, если есть закрепленная собственность на землю, так это плебейская, крестьянская; патриции-посессоры сидят на земле оккупированной, т. е. в принципе оставшейся чужою, следовательно, являются узурпаторами.

Оборот доказательства чрезвычайно оригинален. Конечно, в I в. знали, что не все крупное землевладение получилось из оккупации. Демократы нашли возможность, однако, обобщить недавний факт массового превращения оккупации в крупную собственность и сделали из него общее заключение о способе образования крупной собственности. Отсюда получилось нападение приблизительно в такой форме. Давно ли произошла ваша частная собственность? – спрашивают демократы посессоров. Ее, во всяком случае, нельзя равнять с нашей крестьянской. Вы сосредоточили в своих руках землю, добытую общим трудом, общими усилиями. Все имеют одинаковое право на нее; это – право естественное, не отменимое никаким законом, и оно может быть положено в основу земельной реформы. Демократическая теория не возражает против частной собственности; напротив, она стоит за индивидуальное владение, но лишь такое, где владелец прилагает личный труд, следовательно, за наделение равными мелкими участками.

При таком толковании становится понятен и аграрный закон легенды, как нарицательное, упоминаемый в единственном числе. Это не реальный закон о таких-то экспроприациях, покупках и наделениях землею; это – принцип или основной параграф естественного права, который реформаторы хотят воплотить в реальные формы. Lex agraria поэтому почти буквально соответствует тому, что в публицистике, в юридической и социалистической теории XVIII в. называлось loi agraire. Самый термин был заимствован французским Просвещением из античного Рима, и таким образом под одним названием встретились два очень похожие понятия. Loi agraire также обыкновенно не разъяснялась в деталях, но теоретический смысл требования был ясен и точен. В эпоху развития крупной собственности и разорения крестьянства публицисты демократического направления ставили вопрос о происхождении частной собственности на землю и приходили к формулировке естественного аграрного права, а от него к практическому выводу: приближением к естественной норме было бы использование всей доступной земли и равное наделение мелкими участками.

Без всякого колебания мы должны признать вместе с Пельманом наличность демократической и в частности аграрной публицистики в последние десятилетия республики и признать также ее влияние на речи, на агитацию политических деятелей. Но мы совершенно отказываемся видеть в этой публицистике коммунистические идеи. Правда «земля – общее достояние, поскольку она отнята у врага общими силами»; но отсюда вытекает только право каждого воина и работника на личный надел. Позднейшие римские демократы, по-видимому, покинули принцип национализации земли, проводившийся Гракхами. Мы уже ничего не слышим более об условном владении, о наследственной аренде участков, выдаваемых из казенной земли. При наделении плебеев предполагается окончательное отведение им земли в полное владение.

Хотя анализ данных, находимых у римских историков, привел нас к другим выводам, чем Пельмана, но мы вполне можем согласиться с немецким историком, что сведения эти крайне важны для характеристики социальной борьбы и в частности демократической программы и тактики послесулланской эпохи. У демократической партии были выдающиеся ораторы и публицисты; вожди ее умели развить широкую и живую агитацию в Риме; их предложения отличались реальным характером и в то же время обнаруживали богатство и смелость социально-политических идей.

И, тем не менее, дело демократии клонилось к упадку. У нас невольно получается, что партия популяров этого времени, располагая превосходным штабом, имела слабую и расстроенную армию. У историка-демократа есть намеки на это положение, когда он говорит, что плебеи (легендарные) плохо слушались своих вождей-трибунов, не вникали в сущность выставленных ими требований, оставляли их в самые решительные моменты. И это понятно, так как в составе партии сулланская реакция должна была произвести глубокую перемену. Аппулей Сатурнин и Ливий Друз опирались на массу италиков, на сельские элементы, которые они вызывали в Рим для важных митингов и голосований. Реформы 80-х годов, вводившие италиков в римское гражданство, казалось, могли бы только урегулировать и усилить это участие. Но следом за ними прошли сулланские истребительные войны и конфискации, крайне расстроившие и сократившие ряды сельской демократии в Италии. Мы не видим ее участия в реставрации демократических учреждений 70-го года и в важных голосованиях 60-х годов. Трибы нередко совершенно пустуют, будучи представлены менее чем десятком членов. Не существует более правильной организации особого вызова в Рим внестоличных граждан; Сервилий Рулл берет свой аграрный проект, очень важный для италийских крестьян, назад до голосования, очевидно, не будучи в состоянии привлечь в город нужные элементы, и этим способом уравновесить или победить враждебных проекту горожан. Революционеры почти не рассчитывают на возможность собрать сельские элементы в самом Риме: Катилина образует из них отряды на местах через своих агентов, а потом выезжает сам из Рима, чтобы стать во главе аграрной армии. Таким образом, популяры предоставлены силам только городской массы, а мы достаточно видели, в какой мере завербованы были большие группы римской plebis urbanae в интересы принципсов и денежных сеньоров Рима. Трагизм положения достаточно ясно обрисовывается в знакомой нам речи Лициния Макра, которая может служить для характеристики оппозиции империализму и императорству. Трибун, нападая на магнатов, отмечает их трусость и непоследовательность: «Они откладывают важные для вас, граждане, решения до возвращения Помпея. Этим будто бы защитникам свободы не совестно, что без помощи его одного они не решаются ни простить наносимые им обиды, ни защищать свое право. А я считаю доказанным, что Помпей, этот молодой и уже славный деятель, лучше согласится стать во главе государства с вашего согласия, чем быть союзником их тирании, а прежде всего он будет восстановителем трибунской власти (речь Макра предполагается сказанной до 70 года). Во всяком случае, квириты, раньше каждый в отдельности из вас находил защиту в массе сограждан, а не все в совокупности дожидались поддержки одного; и не нашлось бы такого человека среди смертных, который бы один своим авторитетом мог даровать или вырвать подобные права». Последние слова отличаются некоторым республиканским пафосом; но они относятся к великому прошлому; теперь без поддержки одного из принципов демократия не может ничего добиться, и потому приходится выбирать из двух зол меньшее. Магнаты дожидаются в лице Помпея нового Суллы; они ошибутся, но и популяры, к великому сожалению, должны признать, что им осталось только ждать всяких благ от того же Помпея. Прошло время, когда демократия могла импонировать своими собственными силами. В 60-х годах разыгрывается последняя драма римской демократии. Она ставит в последний раз крупные задачи; опять между ее фракциями происходит взаимное столкновение, вследствие которого она распадается на свои составные части и сходит со сцены.