Следы организационных попыток ярко выступают в изображении Ливия. Забывая, что сначала пришлось представить плебеев сбродом случайных элементов, которым надо пройти суровую школу дисциплины для того, чтобы стать народом, Ливий рассказывает дальше о необыкновенном уменье народной массы подготовить общий протест, хотя власти не дают ей сходиться на общие публичные собрания. В момент общего недовольства в разных местах города собираются ночью кружки и политические клубы, происходят таинственные заседания корпораций, римский народ как будто разбился на тысячу групп и сходок. Говорить нечего, что в этой картине, столь не подходящей к традиционному облику пассивного, медленно взвешивающего старинного плебейства, следует видеть отражение народных организаций I в. до Р.Х. С другой стороны, Ливий, опять-таки повторяя, вероятно, Макра, отмечает тот самый интерес народа к митингам, к дебатам, клубным совещаниям, в котором Цицерон видел язву своего времени. Плебейские сходки в изображении Ливия полны возгласов, перерывов, отличаются сильнейшим возбуждением и как нельзя более похожи на те, будто бы греческие, собрания, которые осмеивал Цицерон, разумея современную ему римскую практику.

В одном месте у Ливия мы находим нечто вроде формулировки системы демократических элементов римской конституции. Популярные консулы Валерий и Гораций после тирании децемвиров восстановляют и укрепляют главные исторические приобретения народа. Прежде всего, восстановляется палладиум гражданской свободы в Риме, закон об апелляции к народу, обеспечивающий неприкосновенность личности и недопустимость казни и телесного наказания для римлян. Легендарным создателем римской свободы приписан также закон, грозивший опалой и смертью тому, кто решится вновь учредить диктатуру, несогласную с гражданской свободой. Другими опорами демократии являются священный авторитет народных вождей-трибунов и верховенство народных собраний по трибам, основанных на всеобщем равенстве.

Какое место в идеях и требованиях демократической партии занимали вопросы социальной политики? Пельман думает, что римские пролетарии и их вожди были проникнуты коммунистическими понятиями и добивались чисто революционных целей, главным образом кассации долгов и передела земли. Судя по характеру терминов, по обрывкам аргументации, он признает сильное влияние на римскую демократию утопической литературы социализма. В какой мере верна эта характеристика?

Прежде всего, необходимо разделить вопрос о кассации долгов и вопрос аграрный. Принудительная ликвидация денежных обязательств стояла в программе катилинариев в 63 г. и потом в 48-м и 47 г. в требованиях эпигонов Катилины, Целия Руфа и Долабеллы. И в легендарной истории в картинах столкновений патрициев и плебеев несостоятельные должники занимают также очень важное место: они появляются в страшном и жалком виде, в оковах на кабальном положении у своих кредиторов, они главные свидетели и носители страданий плебейских, они взывают к помощи, из-за них поднимаются восстания, народ уходит из города и грозит основаться на Священной горе, для помощи им учреждаются трибуны и т. п. Но с первого же взгляда видно, что между сторонниками банкрота в I в. до Р.Х. и легендарными nexi нет ничего общего. В сочиненной истории несостоятельные должники – плебеи, крестьяне, в конце республики вопросом о кассации долгов интересуются разоренные нобили, бывшие сулланцы, дожидавшиеся новых опал и конфискаций. Легенда говорит о смягчении старого долгового права, об освобождении кабальных, а не о перевороте в имущественных отношениях. Таким образом, легендарная история не отражает вопроса о должниках I в. Ее мотивы не имеют к тому же ничего общего с коммунизмом.

Очень возможно, что картина множества кабальных внесена в историю старинного Рима совершенно искусственным образом. В греческой и римской историографии замечается вообще воздействие астрологической идеи. Мировой цикл, небесный круг должен повториться на земле. Как там, так и здесь после катастрофы, гибели, гнета, страдания наступает избавление. Начало республики, свободной формы, возникающей после деспотизма, изображается, как наступление нового века; оно подобно возрождению после тяжкого несения креста, после тюрьмы и оков; отсюда историку необходимо было поставить на первое место людей в оковах, чтобы усилить символическое противоположение мрака рабства и света свободы. Может быть, историк соединял еще с мыслью о наступлении новой жизни понятие о великом юбилейном сроке, когда, по старому обычаю, объявляли прощение всяких обязательств и долгов, нечто вроде общей индульгенции или амнистии; и это понятие также вело к изображению массы кабальных в оковах, ждущих момента избавления.

Другое дело – аграрный вопрос в передаче легендарной истории. Здесь отложились гораздо более живые и реальные мотивы последних десятилетий республики. Необходимо анализировать сведения об аграрном законе и аграрной агитации, передаваемые Ливием (и Дионисием), и проверить, между прочим, утверждение Пельмана, будто в них кроется аграрный коммунизм. Lex agraria у Ливия появляется много раз в течение борьбы патрициев и плебеев, но всегда это – одинаково жгучий, ярко определенный лозунг. Дело идет не о многих, различных, последовательно связанных между собою предложениях и реформах относительно распределения земли. Появляется только один «аграрный закон», общий, принципиальный, упоминаемый в виде нарицательного имени. Его содержание обыкновенно остается без точного определения; оно предполагается ясным и известным. «Аграрный закон» это – тот яд, по уверению консерваторов, которым трибуны мутят народ. Погибает один из авторов аграрного предложения (С. Кассий), но, с устранением инициатора, аграрный закон сохраняет всю силу и очарование над умами. Эти формы выражения явно указывают на то, что мы имеем дело с отзвуком определенных теорий, с отвлеченной поставкой, развивавшейся в публицистике.

Задачи и идеи, проводимые в этой литературе, зависели от положения дела в аграрном вопросе после крушения реформы Гракхов. Большой запас казенной земли, из которого предполагалось произвести мелкие наделы, весь почти, по крайней мере, в Италии, перешел в руки частных собственников. После закона Тория 118 г. владетели посессий, занятых на территории старого «общественного поля», не позволили бы более трогать вопроса о праве их владения. Они сказали бы тому политику, который решился бы вернуться к принципам Гракхов: «Вы хотите экспроприации, ниспровержения частной собственности, черного передела». Такая радикальная программа, может быть, и была у восставших в 90 году италиков, но, конечно, послесулланская демократия не имела ни решимости, ни средств на такой оборот действия. Крупнейший аграрный проект этого времени, предложение Сервилия Рулла 63 г., показывает всю ее сдержанность: Рулл предлагает для устройства мелких наделов обширную закупку частновладельческих земель на средства, полученные из провинций.

Однако при всем реальном самоограничении, при всей фактической слабости демократия строила свои аграрные предложения на широкой теоретической основе. Общие начала, которыми она руководилась, ее социально-политические мотивы, даже юридическаая аргументация времен 70–60 гг. I в. отразились, между прочим, в речах легендарных политиков V в. Напр., мы встречаемся с формулой: земля, взятая у врагов, должна быть разделена между бедными наивозможно более равными участками, и это на том основании, что справедливость требует наделения землею тех, кто ее приобрел кровью и потом своими. У трибунов – инициаторов старинного аграрного закона существует нечто вроде представления о страховании старости плебеев посредством наделения землей. Встречаются такие выражения: «Трибуны хлопочут об обеспечении старости вашей прочным владением; единственной же прочной основой существования может быть только создание земельной собственности и дома»[45]. Эти отчетливые схематические выражения свидетельствуют о наличности социальных теорий, которые развивались в публицистике и ложились в основу политической аргументации демократических деятелей. Можно представить себе, что на митингах ораторы постоянно возвращались к теме о нормальном строе общества, где проведено всеобщее наделение землею, и вся территория раздроблена между равномерными крестьянскими хозяйствами. Теория ссылалась, по-видимому, на естественное право и считала свой идеал осуществленным в первобытном обществе.