— Привет! Слушай, мужик, надо будет потерпеть… — его взгляд бегал по разным сторонам. А меня, несмотря на боль, начала одолевать злость. Какого хрена они со мной, как с инвалидом? Я, бл*дь, и так каждую секунду терплю. Нехер мне об этом твердить!

— Что там с сердцем? Аллергия есть? Что ему кололи? — спросил мужчина, обращаясь к кому-то из снующих вокруг меня медсестёр. Потом начался врачебный разговор. Они сыпали терминами, я ни хрена не понимал.

Анестезиолог снова склонился надо мной.

— Анестезия — местная блокада. Прости, друг, в твоем случае только так.

Потом снова показался Макс. Его лицо было сосредоточенным. Я чувствовал его волнение, но, несмотря на это, Евграфов выглядел собранным.

— Скажу прямо — ноги у тебя почти нет, — слова Макса — словно гром среди ясного неба. Оглушили. Я даже о боли забыл на пару мгновений. Лежал и пялился на него, как идиот.

— Тебе нога нужна? Тут не ортопедический центр, нужных материалов и аппаратуры нет. Но и туда мы тебя не успеем доставить. Если согласишься — можем попробовать из того, что есть, есть пара вариантов. Что скажешь?

Эта новость ножом вспорола внутренности. Но надо быть идиотом, чтобы надеяться на что-то меньшее в моем случае. Я знал, сейчас Максу предстоит сделать невозможное. И сейчас все зависит только от него. Тогда я улыбнулся ему, по крайней мере, мне показалось, что я именно улыбнулся.

— Сделай из меня робокопа, — прохрипел еле слышно. — А потом я отдеру тебя за то, что трогал мою Лали…

Макс улыбнулся.

— Мне нравится твой настрой.

***

Операция длилась целую вечность. Макс периодически посматривал на меня.

— Не закрывай глаза, на меня смотри! Ты как? Скажи!

Язык не двигался. Постоянно жужжала пила, и раздавались металлические звуки. Кто-то по чему-то стучал.

С каждой последующей минутой все сложней было оставаться на плаву. В глазах темнело, тошнило. Я прикрывал их, но меня тормошили. Бл*дь, и подохнуть не дадут спокойно…

— Хреново отрезал. Давай еще короче, — злился Макс на кого-то. Я не хотел думать о значении его слов.

— Вот-вот, и согни. Дай я подержу. Сверли, давай.

— Аккуратно, сломаешь!

Я уже ничего не чувствовал, не ощущал. Я концентрировался на ее образе. На мыслях о ней.

— Чего он молчит? Он там живой? Посмотри!

— Парень, не молчи, нам страшно, — заржал анестезиолог, а мне еб*нуть его захотелось.

— Сейчас будет немного больно, — раздался голос Макса, а потом чьи-то руки сдавили мне грудь.

— Терпи, не дергайся, — рычал он, а я выл.

Еб*ть, не дергайся. Боль адская. В ушах закладывало. Хотелось сдохнуть поскорей, только бы не терпеть все это. Выживу, устрою Максу. Не мог вырубить меня!

— Нормально все? Красавчик! — анестезиолог хлопнул по плечу.

— Скажешь, если покалывать или жечь начнет.

— Жжет, бл*дь! — вопил. По крайней мере, мне казалось, что я был громким. На самом деле я уже и говорить не мог. Был едва в сознании.

— Режь. Держу. Сухо. Зажми здесь. Подожди, просуну.

Макс стянул с лица повязку, приблизился ко мне. Хлопнул слегка по щеке, заставляя раскрыть глаза. Я пытался, но у меня не получалось. Веки были тяжелыми. Он что-то говорил, смотрел на меня взволнованно. А потом снова раздавал команды. Но я уже не слышал ничего. Все темнело, в ушах — непроходящий шум. Единственная мысль, перед тем как уйти. Лали. Я так и не сказал ей, как сильно ее люблю…

Меня затягивало. Боль ушла, а я падал и падал. Стало так легко, как давно не было. Приняв сидячее положение, свесил ноги. Голова немного кружилась, но было хорошо. Коснулся голыми ступнями пола. По коже пробежал озноб от сквозняка. Обернулся и замер. На операционном столе лежал я. Обнаженный, голова перебинтована, лицо в синяках — чертов фарш. Нога при мне, но она на каких-то распорках, полностью забинтована. Врачи кружат надо мной, как стая птиц. Макс. Он хлопает мне по щекам. Что-то говорит. Понимание ситуации бьет ознобом по коже. Нет. Я не хочу умирать. Я хочу увидеть ее. Успеть. Срываюсь в коридор. Бегу по длинным узким лабиринтам больницы, спеша найти ее. Уверен, она здесь. Ждет меня.

Бегу мимо идущих навстречу врачей и пациентов. Задеваю каждого из них плечом, но не чувствую ничего. Боли нет. Толкаю высокую белую дверь, выхожу в просторное помещение. Оно залито светом, несмотря на то, что за окном ночь. Глаза тут же нашли ее. Сердце в груди забилось бешеным ритмом. Сидит в кресле. Сгорбившись. Маленькая такая, испуганная. Прижимает бледную тоненькую ладонь ко рту, а по щекам слезы бегут. Не помня себя от волнения, приблизился. Сел прямо на пол перед ней на колени. Она не видит меня. Смотрит сквозь и плачет.

— Адам… пожалуйста… любимый. Пожалуйста, только живи, — неустанно шепчут ее губы. В груди скручивает в спираль от боли и страха. НЕ хочу. Не хочу оставлять ее. Я, бл*дь, столько еще не сказал, не сделал. Как? Как я буду без нее? Глажу ее нежное личико. Провожу ладонями по волосам, прижимаюсь носом. Вдыхаю ее запах, и накрывает. Плачу. Стою на коленях, как мальчишка. Обнимаю ее, и реву. От боли и отчаяния. От того, что не быть нам вместе. От того, что даже если бы случилось чудо, она бы не простила меня. Не смогла. Как поздно я встретил ее. Как мало нам было дано времени. Как жаль, что наше с ней время так и не пришло…

Она отдаляется. Нет, Лали все так же сидит в больничном кресле. Плачет, смотря в пустоту. Но я больше не могу обнимать ее. Меня словно утягивает. Уносит. Пытаюсь сопротивляться. Хочу еще чуть-чуть. Хоть каплю побыть с ней. Но ее больше нет. А перед глазами темнота.

***

Два месяца назад

— Ты… — лицо женщины скривилось от гнева, когда я приблизился. Ее трясло. Она держала в руках сумку, прижимала ее к груди. Заметил в ее правой ладони небольшой листок бумаги. Мама Альбины сжимала его так крепко, что фаланги пальцев побелели.

— Мария Сергеевна… — позвал по имени женщину. Она метнула в меня огненный взгляд. А у меня в груди сжалось. Она так похожа на свою дочь. Те же глаза, тот же взгляд. Стало не по себе. Я не видел Марию Сергеевну со дня смерти девушки.

— Как ты смеешь… жить и делать вид, будто ничего не произошло, — ее голос дрожал. Женщина все так же ненавидит меня. Ни на каплю не отпустила это чувство. А я понимал, что не должен допустить, чтобы она увидела Лали. Мать Альбины так и не смогла простить мне смерть дочери. И с того трагического дня она сама не своя от горя. Я и на похоронах не стал подходить при всех, чтобы не усугублять ее состояние. Вот и сейчас. Я стоял и не знал, что мне сказать, и как поступить, дабы не спровоцировать срыв.

— Я смотрю, у тебя новая женщина, — продолжала говорить. — Ты живешь, ублюдок… по земле этой ходишь, а моя дочь в земле…