На холм взбегает мужчина с собакой. Бегуну чуть за пятьдесят, он сложен как настоящий марафонец. Увидев маму, он ускоряет шаг.

– Вы в порядке? – спрашивает он, останавливаясь рядом с ней.

– Как мне с этим справиться? – бормочет она в пустоту.

Ненависть. Обида. Вина. Горе. Их так много, что я чувствую, как они давят на маму и она словно тонет в них, не может дышать.

– Шаг за шагом, – говорит мужчина так убедительно и с таким пониманием, что я вдруг задумываюсь, действительно ли вся боль в мире ощущается одинаково, вне зависимости от того, что ее причиняет. – Вы все еще живы, – продолжает он. – Так что выбора, скорее всего, нет. По сантиметру, по маленькому шажочку, пусть и не в правильном направлении, но все равно вперед.

Мама, вздрогнув, делает глубокий вдох, смотрит на него.

– Пока наконец, – говорит мужчина, – настоящее не превратится в прошлое, а вы не окажетесь где-то в другом месте. Надеюсь, то место будет лучше того, где вы оказались сегодня.

Мама снова наклоняет голову и кивает. Мужчина распрямляется и бежит дальше. Я так ему признательна, что прошу Бога не забыть о доброте этого человека, найти способ его отблагодарить. Я смотрю, как он убегает все дальше и дальше, и думаю, что в каком-то смысле его точка зрения не так и плоха и что люди порой способны меня удивить.

Кайл провожает Мо к машине. На щеку Мо падает первая крупная капля дождя. Мо смотрит в черное небо. Еще одна капля падает ей на лоб, потом еще, и тогда Кайл берет ее за локоть и быстро ведет к BMW. Он вынимает из ее дрожащих пальцев ключи, отключает сигнализацию, чуть не силой усаживает Мо на пассажирское сиденье, а сам быстро обходит машину и садится на водительское место рядом с ней.

Она дрожит всем телом, от макушки до кончиков пальцев на ногах, и он обнимает ее.

– Тс-с, – шепчет он, – это просто дождь.

Прижимая Мо к себе правой рукой, он левой включает зажигание и обогрев, а потом снова крепко обнимает ее и держит, пока она не перестает дрожать.

Мо делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и мягко высвобождается из объятий Кайла.

– Какая я жалкая, – говорит она.

– Ты чудесная, – отвечает он и с восхищением смотрит на нее. Он отодвигает с ее лица мокрую от слез прядь волос, убирает ее за ухо. – Поверить не могу, что ты сюда приехала. Это очень храбрый поступок.

– Или очень глупый, – говорит она. – Я же понимала, что буду все время реветь.

И тут это происходит… Словно по-другому и быть не могло, словно ее слова значили что-то совершенно иное, бесконечно притягательное, романтичное. Кайл наклоняется и целует ее – не жадно, а легко, нежно, едва касаясь губами ее губ. Мо закрывает глаза, и тогда он целует ее смелее, обвивает ее руками, и они сливаются воедино.

Дождь стучит по крыше машины, но Мо больше не обращает на это внимания. Ей тепло, она в безопасности, все, что она сейчас чувствует, – как Кайл ее целует. Это прекрасно, великолепно, потрясающе, и я счастлива, счастлива, счастлива, я радуюсь и завидую Мо, глядя на нее и представляя себя на ее месте. Все наши девичьи мечты сбываются сейчас, на переднем сиденье ее машины, под весенним дождем, у заснеженных горных склонов.

Она тянется правой рукой к молнии у него на куртке, и он накрывает ее руку своей, останавливая ее. – Не здесь, – шепчет он и уверенно, словно герой романа, выпрямляется в водительском кресле, пристегивается сам, поворачивается к Мо, проверяя, пристегнулась ли она, и выезжает с парковки на дорогу.

Он доезжает до «Лесной гостиницы», а я с изумлением вижу, что Мо ни единым словом не пытается пресечь подобные дерзости. Он паркуется перед входом в гостиницу, быстро обходит машину и открывает дверцу перед Мо.

Я страшно нервничаю. Это какое-то безумие. Мо не такая. Она никогда не целуется с парнем раньше чем на третьем свидании. Хотя, пожалуй, мне следует сказать, что Мо раньше не была такой.

«Мо, ты серьезно? Да ты его почти не знаешь». Но при этом какая-то часть меня все еще радуется. Потому что я понимаю: мы живем лишь однажды. Никто не знает, как долго продлится это «однажды», так что нужно хвататься покрепче, держаться и мчаться вперед, ни о чем не думая, не оглядываясь назад.

Давай, Мо, давай! Живи, люби! Живи!

– Говорю же, я нес стакан с вином от барной стойки к столу, за которым мы ужинали с одним из пациентов, и поскользнулся, – рассказывает Боб. – Стакан разбился, я порезался. Ничего страшного.

Карен выглядит так, словно не слишком верит его рассказу, но понимает, что ложь точно лучше правды, и потому молчит. Они в травмпункте, ждут, пока вернется медсестра, которая должна принести им медикаменты и объяснить, как и чем обрабатывать двенадцать швов на предплечье у Боба.

Карен выглядит отвратительно. Она никогда не была красоткой, но тщательно уложенная прическа, непременный макияж и постоянный уход за собой делали ее привлекательной. После аварии она как будто забыла, что ей нужно следить за собой, и сегодня вечером она кажется мне косматой и неопрятной. Волосы растрепаны, у корней тут и там видна седина. Макияжа нет и в помине, под глазами пролегли черные круги. Все ее тело теперь кажется мягким, бескостным, от осанки не осталось и следа, словно из-за стресса все ее мышцы просто размякли.

У Карен звонит телефон. Она достает его из сумки, смотрит, кто звонит, и, хотя на стене висит объявление, запрещающее разговаривать по телефону, отвечает на звонок:

– Да, детка, все в порядке?.. Капитан Бёрнс? Из Биг-Бэра?.. Он был у нас дома?.. Детка, успокойся.

Я перемещаюсь к Натали и обнаруживаю ее в шкафу в ее собственной спальне. Она съежилась под висящей одеждой с телефоном в руках, вокруг разложены собранные ею статьи об аварии, в самом центре лежит фотография с Бобом и ею самой с фиолетовой перчаткой на руке. Натали плачет, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Мама, а если он приезжал арестовать папу?

– Арестовать папу? За что? – переспрашивает Карен, явно не понимая, о чем таком говорит Натали.

Натали не отвечает и начинает раскачиваться еще сильнее.

– Дорогая, не переживай, – говорит Карен. – Я уверена, что все в порядке. Может, у него просто возникли какие-то дополнительные вопросы. Я приготовила лазанью. Она в холодильнике. Подогрей ее в микроволновке пару минут и не забудь накрыть бумажным полотенцем.

Натали вешает трубку и еще долго глядит на вырезки, не сводя глаз с напечатанного в местной газете портрета Мо. Я знаю, что она гадает, действительно ли Мо ее предала. Она изо всех сил прижимает к глазам ладони, словно пытаясь замазать эту мысль, стереть то, что она сделала, но мне кажется, что даже Натали понимает: некоторые вещи уже нельзя изменить.

Я возвращаюсь в травмпункт и слышу, как Карен говорит: