А под утро медсестра, раздающая градусники, обнаружила его мертвым.

Странно жить, когда ты никому не нужен.

Совсем.

Не нужен не потому, что ты неудачлив, беден или подл. Нет. А просто не нужен никому сам по себе, по той простой причине, что твое рождение было ошибкой. Что руки и ноги твои не похожи на конечности взрослого мужчины, что твоя слишком большая голова вызывает мысль о врожденном уродстве, а рост заставляет прохожих принимать тебя за карлика. И расступаться, уступая тебе дорогу, и далеко не каждый из уступающих стирает со своего лица брезгливое выражение.

Если бы я был умен, талантлив – этого бы никто не заметил. Если бы я страстно полюбил женщину – она бы этого испугалась.

Я прожил сорок два года, и за все это время ни один человек, кроме моей матери, не проявлял ко мне интереса. Когда я был еще совсем молод, я понял: быть нужным, любимым человеком мне не суждено – самим фактом моего рождения.

Закончив школу, я уехал из дому – мы с матерью жили в деревне. В большом городе, в толпе, которая вовлекает тебя в общий поток чужих людей, одинаково равнодушных к тебе и друг к другу, я был не так одинок.

Я устроился работать дворником. В те годы дворникам давали жилье – так у меня появилась квартира. Раковина. Карикатура: моллюск, метущий дворы, по которым проходит большая группа людей. Они идут туда, идут обратно, пересекают землю во всех направлениях, они ругаются, они смеются, они плачут – но у каждого из них есть место, где их ждут. А моллюск, сложив совок и метлу, черенок которой был выше его роста, снова замыкается в своей раковине. Один.

Но однажды все изменилось. В тот день, двадцать с лишним лет назад, я заметил в своем дворе незнакомую девушку.

Был осенний вечер. Она сидела в опустевшей детской песочнице, ежась от подступавшего холода. Возле ее ног, обутых в легкие не по сезону парусиновые туфли, стоял большой древний чемодан, крест-накрест перевязанный веревкой. Она смотрела в землю, опустив на колени сцепленные замком руки, и кусала тонкие нервные губы.

Я не знал, кто она такая, но понял, что ей некуда идти.

– Кто вы?

Она вздрогнула.

– А вы?

– Я здесь живу.

Она обежала меня взглядом, отвернулась… Потом медленно повернула голову и посмотрела внимательнее. Потом вскочила на ноги:

– Вы – здесь? Вы здесь живете?!

– Да.

– Один?

– Да.

– Послушайте… Мне нужно… Пожалуйста… Сдайте мне комнату!

Конечно, я удивился. И смотрел на нее, ожидая объяснений.

Она ничего не стала бы объяснять, если бы видела во мне… мужчину. Просто из гордости не стала бы. Но я был для нее – как и для всех – так, человеком третьего сорта. Которого можно не стесняться – как римские матроны не стеснялись раздеваться при невольниках.

И она рассказала.

Это была очень короткая, банальная в своей простоте история.

Девушка была из Феодосии. Ей было всего восемнадцать. Этим летом она познакомилась с отдыхающим по имени Володя – классика жанра курортного романа! Ночные прогулки по уходившему в небо серпантину дорог, плеск моря, тихие поцелуи на пирсе, букеты роскошных южных роз и кофе в постель. Конечно, Володя сказал: «Я женюсь», конечно, он уехал не попрощавшись, и, конечно же, Нонна, исхитрившись узнать в санатории его адрес, приехала за исполнением обещания.

Она позвонила к нему в дверь. Но дверь открыла Володина жена и спустила ее с лестницы.

– Почему же вы не уходите? – спросил я без особого любопытства.

– Куда? – удивилась она совершенно искренне.

– Не знаю. На вокзал, в аэропорт. Домой.

– Но мне… Мне не на что ехать. Все деньги ушли на билет сюда, мне даже есть в поезде нечего было. И я не хочу ехать! Завтра я увижу Володю, ведь он же выходит из дому! И я поговорю с ним…

Я пожал плечами – план ее был глуп, но это было не мое дело – перехватил метлу и пошел. Она крикнула мне в спину:

– Подождите! Как вас зовут? Вы! Сдайте мне комнату!

– Вам же нечем платить.

– Я… Я отработаю. Я помыть вам могу, постирать. И потом! Я же ненадолго, на день-два, не больше. Потом все уладится. Я уверена!

Она хотела сказать еще что-то, но зубы ее застучали от холода. Подул ветер, задрал подол ситцевой юбчонки, на миг мне стали видны край девчоночьих рейтуз, штопка на чулке… Девушка из Феодосии была дура, но девушку из Феодосии было жаль.

– Комнату сдать я тебе не могу, – сказал я. – У меня всего одна комната. Но, если хочешь, пойдем. Два дня поживешь.

– Спасибо!

Она резво подхватила своего чемоданного урода, который больно хлопал ее по ногам, и потянулась за мной.

У меня не было даже раскладушки – для кого бы я стал ее покупать? Поэтому она ночевала на полу в кухне, расстелив простыню поверх матраца, который пришлось снять с моего дивана. Сам диван я не стал ей уступать. С какой стати!

Ночь прошла спокойно, днем я ее не видел, а вечером она громко рыдала у меня в кухне, сидя на чемодане, запустив в волосы обе руки и страшно, дико ругаясь.

Объяснение с Володей состоялось, и во время их разговора выяснилось, что вчерашний «любимый» сегодня стал «паршивым козлом».

Пока она плакала и кричала, я сидел в комнате и вяло переключал недавно купленный телевизор «Рубин» с программы на программу. Душещипательная история девушки из Феодосии была мне неинтересна.

Она возникла передо мной вдруг, закрыв собой экран «Рубина». Багровые пятна на щеках спускались на шею, глаза горели исступленной ненавистью. К мокрому от слез лицу липли растрепанные волосы.

– Слушай. Ты! Как тебя? А, не важно. Хочешь меня?

– В каком смысле?

– Ты что, дурак?!

Она с размаху села со мной рядом. Схватила мою руку, отбросила. Схватилась за голову – с такой силой, что нити волос рвались под ее пальцами.

– Я решила отомстить, – сказала она жарко. – Отомстить ему! Отдаться первому встречному. Чтобы он не думал… Не считал… Что я продолжаю его любить. Ну? Ты! Как тебя? Хочешь меня? Да? Хочешь?!

Ее идиотские выкладки и резоны не трогали меня нисколько – эта история не касалась меня с самого начала и интересовала ровно настолько, насколько меня занимало присутствие в доме чужого человека. Что она там решила своей пустой головой, мне было все равно. Но вот женское тело, которое я видел перед собой так близко в первый раз в жизни, запах пота и слез, странным образом влиявший на мои нервы, эта вдруг возникшая доступность, которую я даже не надеялся когда-нибудь встретить… Все это действовало оглушающе.

Она обняла меня за шею…