своей сестры – мог прочесть молитву перед завтраком, отслужить утреннюю мессу в церкви, пообедать, не забыв благословить пищу, данную ему, – и отправиться грешить?

Да еще и днем. Определенно Майлз грешил днем, ведь он никогда не опаздывал к ужину. И поэтому дурное, вершимое, сотворяемое (какое еще слово подобрать, мисс Хислуп не знала) при свете дня, становилось стократ гаже. Для темных дел существует ночь, говорила себе мисс Хислуп, трепеща, – это так, не то все супружеские пары – чей союз, между прочим, благословлен церковью – сами выбирали бы себе время, и не покидали бы ложа, и не представали бы вероятному визитеру одетыми подобающим образом до позднего вечера. Дополнительный привкус гнили приобретал мерзкий этот грех, ибо Майлз грешил под лучами солнца, созданного Господом. Это все равно что лилию золотить, вдруг подумала мисс Хислуп и устыдилась своих мыслей.

Голова ее поникла. Предательство вызвало приступ дурноты. Выходит, мисс Хислуп жестоко обманули: оставили наедине с обетом безбрачия. Она была искренна, давая этот обет, и блюла его. Но разве можно, после многих грехов, вдруг очиститься? Какой смысл запирать стойло после того, как оттуда вырвался чудовищный жеребец? А самое гадкое, самое обидное – какое право у Майлза пугать Мюриэль предполагаемыми попреками насчет грелки?

Не поднимая глаз, с дрожью в голосе и в руках (накрепко сцепленные, руки все-таки дрожали), мисс Хислуп произнесла:

– Десять лет назад мой брат как раз и ударился в религию.

– Он был религиозен и раньше, – заверила Фанни.

– Ударился в религию, – повторила Мюриэль, обращаясь, судя по всему, к своим рукам, что лежали на коленях.

– Погодите: он был религиозен всегда, сколько я его знаю, – стояла на своем Фанни, – очень религиозен, даже меня благословлял.

– Он благословлял вас?

Мисс Хислуп вскинула голову и в полном замешательстве уставилась на эту напудренную, нарумяненную лицемерку. Неужели благословляют и на такое? Как же мало она знает, как ничтожно мало! Ее брат, посвятивший себя Богу, оказывается, усугублял свой грех богохульством…

– Ну да. И это было очень мило со стороны бедняжки Майлза, – подтвердила Фанни с кроткой улыбкой, которая сопутствует мыслям о былых воздыхателях, припомнив и воздетую руку, и дивный голос.

«Да пребудет с тобою вечно Господь всемогущий», – изрекал Майлз вместо обычного «до свидания», и Фанни это завораживало. Именно из-за этой фразы она так долго терпела Майлза.

Мисс Хислуп, едва живая от стыда за всех и вся и готовая разрыдаться, выдала чуть ли не первую в жизни колкость.

– Вы еще скажите, – заговорила она (тон был насмешливый, в глазах стояли, не собираясь отступать, слезы), – что мой брат хотел на вас жениться.

– Еще как хотел, бедняжка Майлз, – подтвердила Фанни. – Но я не из тех, кто выходит замуж.

Мисс Хислуп не выдержала: слезы полились ручьями, почва ушла из-под ног; рухнули в бездну все ориентиры, все опоры. Майлз, грешивший с одной из этих женщин, хотел взять ее в жены, но получил отказ; информация сокрушила мисс Хислуп. Чем и кем ей теперь гордиться; где в целом мире сыскать предмет поклонения?

– Очень разумно; очень, очень разумно, – всхлипывала она в припадке горечи и унижения перед онемевшей Фанни. – Удел сестры дается свыше, но от удела жены можно от… от… отказаться! – Мисс Хислуп распростерла руки на столе, легла на них седой своей головой – живое воплощение обездоленности. – Как ужасна, как несправедлива жизнь. Я так больше н-н-не могу! Я больше не хочу быть сестрой. Никем и ничем не хочу быть. Я хочу одного – убежать отсюда, укрыться… укрыться где-нибудь…

– Мюриэль, успокойтесь, – беспомощно взмолилась Фанни.

Причины припадка были ей неведомы. Майлз, судя по всему, обращался со своей несчастной сестрой еще хуже, чем подозревала Фанни, но откуда эта истерика? Может быть, она сказала что-то не то? Может быть, бедная Мюриэль слишком близко к сердцу приняла отказ Фанни выйти за ее брата? Но ведь это дело такое давнее…

Фанни встала и склонилась над Мюриэль, но та ее оттолкнула – яростно и резко. Эти фиалки… этот гадкий запах… падшая женщина позволяет себе приближаться к мисс Хислуп, душить ее приторным притворством…

Ни разу в жизни Фанни не отталкивали, тем более яростно и резко. С минуту она стояла, потрясенная до немоты, но этот страдальческий вид несчастной Мюриэль, эти залитые слезами щеки, эти безуспешные попытки встать… заставили ее позабыть про обиду; в ней осталось одно желание – утешать и успокаивать. Бедная женщина, она просто обезумела от горя. Если б не сырость, которую развела Мюриэль, Фанни обняла бы ее и расцеловала. Возможно, ее оттолкнули бы опять – ну и пусть…

– Мюриэль, вы должны объяснить, в чем причина ваших слез, – сказала Фанни, извлекая из сумочки носовой платок. – Вот, возьмите. Он чистый, я им не пользовалась.

Это было слишком для мисс Хислуп. Она выпростала руку, размахнулась, так что, платок упал на пол, вскочила, ринулась к двери, повторяя задышливо и бессвязно:

– Я его найду… я вам устрою очную ставку… он мне все расскажет, никуда не денется… потому что я не могу… я не стану… – Она распахнула дверь и крикнула, готовая выскочить вон, метаться по улицам, обшарить весь Бетнал-Грин: – Майлз! Майлз!

К счастью для репутации всех троих причастных, Майлз нашелся сразу.

* * *

Мэнби, которая и не думала уходить, которая в перерывах между своими «кхе-кхе» (перерывы делались тем короче, чем дольше Мэнби ждала в промозглой тьме) навостряла уши, как навострял их, прежде чем заткнуть, Хислуп, догадалась в итоге, что в парадном она не одна. Там, наверху, на лестничной площадке, кто-то был. И этот кто-то прислушивался к звукам, производимым ею.

Мэнби жуть взяла. Да что ж это делается по ту сторону двери, за которой скрылась ее светлость? Дверь отворилась и затворилась за миледи; через несколько минут отворилась снова и снова затворилась, но никто не спустился по лестнице. Почему? Ясно: этот кто-то остался на площадке, замер, еле дышит – потому что стережет ее.

«Гадость-то какая», – подумала Мэнби. Раньше ее слушали, только когда она говорила; теперь кому-то интересно ее молчание. Притом сам этот невидимый кто-то притаился на верхнем этаже, во мраке почти непроглядном; его и Мэнби разделяют несколько пролетов лестницы, которую не мешало бы как следует вымыть.

«Не всякая горничная ждала бы госпожу в этаком месте; тут преданность надобна вроде моей», – сказала себе Мэнби. Положение ее становилось все неприятнее, она уже не решалась покашливать – столь настороженная, потусторонняя тишина повисала после каждого ее «кхе-кхе».

Может, надо подняться, грудью встретить происходящее там, наверху? Вдруг