а теперь, после войны, ждали возвращения своих гансов и куртов из советского плена. Нет, такие женщины шли на связь с советскими офицерами только из корысти. Полковник Варганов, разумеется, понимал, что крах фашизма многих и многих из них привел к мучительной переоценке прошлого — пришлось отказаться от того, что прежде было дорого, пришлось признать свою неправоту, пришлось платить жизнями близких за гитлеровский разбой. Но он считал, что процесс этот еще только начался, что он будет длительным, что окончательно он завершится лишь тогда, когда здесь, в Восточной зоне, вырастет новое поколение, когда в большую жизнь придут те, кому сегодня десять-пятнадцать лет; эти будут настоящими друзьями, на которых можно будет положиться. Пока же, спустя три-четыре года после войны, этот процесс духовного оздоровления немецкого народа, хотя и шел успешно, был еще очень далек от своего завершения, и те немецкие женщины, которые оказывались замешаны в связях с нашими офицерами, по мнению полковника Варганова, ничего, кроме презрения, заслуживать не могли. Хуже того, — не раз оказывалось, что из-за спины какой-нибудь белокурой Марты или черноволосой Греты выглядывала западная разведка. Уму непостижимо, как быстро там, на Западе, узнавали о таких связях, словно они специально их выискивали. Тут уж приходилось действовать быстро и решительно. Да полковник Варганов и не имел права на медлительность: в условиях исключительной легкости передвижения в Зоне, условиях открытой фактически границы с Западным Берлином мешкать было нельзя!

VI

...Эта страшная улыбка появилась у полковника Варганова в сорок третьем году.

Еще будучи капитаном и заместителем комбата по политчасти, он с передовой группой переправился на занятый немцами западный берег Днепра, и во время очередной немецкой контратаки фашистский танк у него на глазах вмял в землю пулеметный расчет: Мишу-Цыгана и веселого балагура, совсем молоденького паренька Алешку Тетерина. Черная морда танка повернулась и к нему, к Варганову, и замерла от удара бронебойки. Тогда-то и улыбнулся Варганов, и уже шесть лет, вопреки всем ухищрениям врачей, не сходит с его лица эта улыбка. Полковник Варганов над ней не властен: она может раздвинуть его губы в минуты радости и в часы раздумий, при сильном волнении — в любой, даже самый неподходящий момент.

Об этом знали все. Знал и Алексей Петрович. И сейчас он смотрел не на эту неестественную улыбку и не на Золотую Звезду на груди полковника, а в его глаза — холодные, отчужденные.

— Вам, товарищ Хлынов, партия доверила очень острый участок борьбы. Вы весь на виду и должны быть, как кристалл: чистым до прозрачности и несокрушимым.

— Как я работаю, вы знаете. Целый час мы говорим о моей работе. Претензий я не слышал. Но я еще и человек.

— Все равно, права на слабость вы не имеете. — Полковник Варганов за этот час так и не смог определить своего отношения к этой неприятной истории.

Личное дело майора Хлынова было безупречным, и в должности замкоменданта он нашел себя. Зная немецкий язык, он был значительно ближе к немецкому населению, чем комендант, полковник Егорычев, но сумел верно определить свое место и свою линию поведения: коменданта собой не подменял, без коменданта решений не принимал и, видимо, начисто был чужд карьеризма, хотя, если говорить честно, добрую половину воза тащил сам. Да, таких людей, — скромных, знающих и работящих, — полковник Варганов уважал. Но открывшаяся теперь связь с немецкой певицей начисто перечеркивала все то доброе, что было в этом человеке, и полковник Варганов никак не мог понять, почему этот безусловно умный и вообще очень нужный здесь работник позволил себе такое. Понять же это было необходимо, ибо, во-первых, от этого зависело решение судьбы майора Хлынова, а во-вторых, — чтобы сделать выводы для себя лично, на будущее. В тех, прежних, случаях проштрафившиеся офицеры не вызывали к себе симпатии, и в душе полковника Варганова не возникало сомнений ни в правильности своих выводов, ни в неизбежности принятых мер. Здесь было по-другому, и полковник Варганов, все так же отчужденно глядя на майора, — за отчужденностью этой пряталась неопределенность его отношения к делу, — повторил:

— Вот так: права на слабость вы не имеете.

Алексей Петрович в знак согласия чуть склонил голову:

— Я, товарищ полковник, не говорю о слабости. Право на слабость — прощение грехов. На мне греха нет.

— Так ли вы безгрешны, майор? — Полковник Варганов почувствовал удивление. Майор Хлынов и вел себя совсем не так, как иные: не выказывал никакого желания раскаяться и вообще не признавал, видимо, никакой вины за собой, хотя не мог не понимать, чем грозила ему вся эта история, и держался с подчеркнутым достоинством.

— Если вы, товарищ полковник, имеете в виду мои отношения с Карин Дитмар, то я не считаю их ни зазорными, ни преступными.

Алексей Петрович, помня совет полковника Егорычева не лезть на рожон, ответил спокойно. По крайней мере внешне, хотя внутри у него все кипело. Этот допрос оскорблял Алексея Петровича своей предвзятостью. Ему казалось, что они тут, в Управлении, всё уже решили, и весь этот разговор был одной лишь нервотрепкой, пустой и никому не нужной: Алексей Петрович чувствовал это по тону разговора, слишком сухому, официальному, для него непривычному.

— Да? И каким же словом вы сами, товарищ Хлынов, определяете ваши отношения с этой женщиной? — Губы полковника раздвинулись в улыбке.

— Мы любим друг друга. — Алексей Петрович под столом стиснул кулаки, чтобы не вспылить, потому что понял, какое именно слово имел в виду полковник Варганов. — Любим.

— Любите? Это так глубоко зашло? Но вы же прекрасно знаете, майор, в брак вы с ней не вступите, никогда. А без этого всякая связь с женщиной есть разврат. — Полковник и впрямь произнес это слово, и оно до глубины души оскорбило Алексея Петровича. — И не к лицу вам, серьезному человеку, прикрывать... это... возвышенными словами.

Алексей Петрович, еле сдерживаясь, поднялся:

— Товарищ полковник, я прошу разрешения уйти.

— Что, майор, — стыдно?

— Нет, мы с вами не поймем друг друга.

— Ну, знаете! — Майор Хлынов словно нарочно обострял весь этот разговор, и полковник Варганов вдруг ощутил неприязнь к этому, как ему теперь показалось, излишне самоуверенному человеку, который, видимо, возомнил о себе черт знает что, решил, что ему все дозволено! — Ну, знаете!.. А все же рискните? Может, я вас пойму? Может, хватит умишка?

— Вот видите, мне весь этот... — он хотел