Стояло полнолуние. У Купалинского бочага он пробыл недолго, едва две папиросы подряд выкурил быстрыми жадными затяжками. Потом слева показалась Алеся, неспешно плыла верхом на клятом соме по течению. Гринь, не раздумывая, выхватил тот самый маузер и выпустил по ней всю обойму, десять патронов.

А ей – хоть бы что! Начала по речке круги выписывать прямо напротив него, хохотала и кричала:

– Ух, какой ты страшный, урядник! Валяй еще, мне твоя щекотка без вреда! Или патронов больше нет?

Запасная обойма у него, как всегда, имелась, но вставлять ее он и не подумал, понимал уже, что не будет толку. А она смеялась заливисто:

– Ну что же ты, урядник? Мне такая забава только нравится, если хочешь, встретимся завтра на том же месте в тот же час. Возьми ружье у старого Парченовича, пулю обмакни в лампадное масло, как исстари заведено. И меня потешишь, и тебе занятие…

Он, не отвечая, повернулся и пошел прочь, а она смеялась в спину, словно ее щекотали…

Никак он не мог промахнуться десять раз подряд метров с двадцати! Никак не мог, понимаете? Стрелок был отменный, как в царские времена выражались, призовой стрелок. У него и советский жетон был за отличную стрельбу – с районных соревнований по стрельбе из пистолета среди сотрудников ОГПУ и милиции. И Когута он в свое время хлопнул метров со ста, одной пулей в голову, я при том был. И выпил одну-единственную рюмку, так что на меткость водка никак повлиять не могла. Значит, и пуля ее не берет – всякая. Обмакнуть пулю в лампадное масло – это верный случай завалить ведьму. Сам я этого никогда допрежь не видел, но так испокон веков в народе говорят. Раз она его сама подзуживала именно так поступить, была уверена, что и это на нее убойно не подействует. Ну да, она не ведьма, навка – а вот насчет них ничего не известно. Ни разу не слышал, чем можно уложить навку смертно, и Гринь тоже. Вот и получалось, что ничегошеньки мы с ней не можем сделать, коли ни нож, ни пуля ее не берут…

И вот решили мы от безнадежности испробовать нечто иное… В следующее полнолуние привезли из райцентра попа. Ага, вот так. Советский чекист и советский милиционер, коммунисты, безбожники – и обратились за подмогой к попу. Но так уж вышло. Рассудили мы по-крестьянски сметливо (хоть из крестьян только я, а Гринь происходил, говоря по-старорежимному, из городских мещан): попы, всем известно, в таких вещах знают толк. А отец Никодим нерасстрижененный, значит, и полноправный поп, пусть и, как бы сказать, отмененный советской властью. Нерасстриженный поп – все равно что неразжалованный офицер, так и остается офицером, что на службе, что в отставке…

(Церковь в райцентре закрыли в двадцать девятом, а вот попа как-то не тронули, хотя в иных местах, случалось, высылали. Наверно, все дело в том, что ни малейших выпадов против советской власти он никогда не допускал. Не то что поп из Далматовичей, этот против колхозов агитировал, за что и сослали с семейством куда-то далеко в холодные края. Не говоря уж про попа из Шукотира – тот долгогривый с маузером через плечо с Когутом верхом разъезжал. Ну, его к стенке и прислонили…)

Так что отец Никодим крестьянствовал себе на обочине жизни, жил с картошки и со свиней, как наши мужики. Украдкой, потихоньку, порой крестил младенцев, венчал и исповедовал, но на это смотрели сквозь пальцы – вреда от этого советской власти не было никакого, а речь всякий раз шла о беспартийных и ни с какого боку не комсомольцах. Вот и решили: черт с ним, пусть себе тешится отжившим мракобесием…

Он согласился сразу – ну понятно, не стал прекословить чекисту и милиционеру, хотел и дальше обитать спокойно на жизненной обочине. И не удивился ничуть нашей просьбе, сказал только: «Это бывает». По-моему, ему самому было интересно, что получится, может, никогда раньше с таким не сталкивался, мы не опрашивали. Прихватил какой-то мешок, и поехали мы на моей бричке к Купалинскому бочагу все втроем – я на сей раз решил присоединиться. Гринь не возражал.

В мешке у него оказались старенькая ряса, наперсный крест и большая толстенная Библия – ничего не скажешь, ответственно подошел к делу. Только кончилось все пшиком…

Надел он рясу, крест, и ждали мы с четверть часа. Потом верхом на соме объявилась Алеся, так же неспешно, как в прошлый раз, плыла по течению. Поп, не тратя времени даром, поднял на нее обеими руками крест и принялся читать молитвы, и «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», и другие какие-то – я в молитвах не силен и до революции-то в церковь не ходил, отец с матерью у меня были не то чтобы безбожники, икона с лампадкой у нас в хате висела, но в церковь как-то не ходили, не они одни так жили.

Только кончилось, как я уже сказал, пшиком. Алеся опять выписывала круги прямо напротив нас, смеялась и кричала:

– Запугали бедную девушку до полной невозможности! Долгогривенький в бабьей юбке, может, мне ближе подплыть, чтобы ты святой водицей побрызгал? Или нет с собой водички? Жалко, а то я б повеселилась как следует!

Поп по-прежнему держал крест обеими руками и читал молитвы – но все тише и неуверенней. Так что Гринь в конце концов распорядился:

– Поехали отсюда. Не работает, уже ясно…

Упрятал поп в мешок свои причиндалы, и пошли мы к бричке как побитые. Алеся смеялась вслед…

Было уже к полуночи, и заночевали оба у меня – хозяйка моя постелила на полу, что нашлось из рядна и дерюги. А мы втроем сели на кухне. Выставил я бутылку, закуску кое-какую собрал. Поп от водочки не отказался. После второй сказал этак просительно:

– Вы уж на меня не серчайте, товарищи дорогие. Все, что мог, сделал, только с нее как с гуся вода…

– Да никто вас, батюшка, и не виноватит, – проворчал Гринь. – Мы ж видели распрекрасно, что на нее не действует…

– То-то, что не действует… – сказал поп. – Я так подозреваю, вовсе это не нечистая сила – на ту крест с молитвой не могли б не подействовать. Понимаете ли, есть нечто третье – не человек и не нечистая сила. Есть такое. Я, как чуял, полезную для ума книгу с собой прихватил. Авось почитаете, – и вымученно улыбнулся. – Только бога ради не считайте это религиозной пропагандой. Просто… Может, вам и пригодится, коли уж с таким столкнулись… Оставить книгу, как скажете?

– Оставляйте, – хмуро сказал Гринь. – Почитаем уж…

Вот она, эта книга, до сих пор у меня стоит…

Старшина встал, подошел к полочке и подал мне толстую растрепанную книгу в бумажном переплете, с одной-единственной закладкой. Сказал:

– Открывайте, где бумажкой заложено. Я тогда, в тридцать третьем, чернильным карандашом и подчеркнул…

Я взял книгу не без любопытства. Синодальная типография в Санкт-Петербурге, одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год, труды и поучения преосвященного Исидора, митрополита Санкт-Петербургского, Новгородского и Финляндского. Прочитал отчеркнутые чуть выцветшим чернильным карандашом строчки.

«Нет силы не от Бога! Смущаться ею вам нечем, если вы не злоупотребляете особым даром, данным вам. Мало ли неизведанных сил в природе? Всех их не дано знать человеку, но узнавать их ему не воспрещено, как не воспрещено и пользоваться ими. Он преодолеет и со временем может употребить их на пользу всего человечества. Бог да благословит вас на всё хорошее и доброе».