— Да. Соечка ещё жаловалась, что, как только снег начал сходить, Дерка в долине и не встретить было.

Значит, парню срочно требовалось совершить подвиг. Похоже, плоть взыграла и начала требовать своё, но упёршийся рогом разум сопротивлялся изо всех сил. Деревенский дурачок рыскал по горам в надежде нарваться-таки на нечто героическое и, конечно, то, с чем мог справиться лишь он один. А потом горы исчерпали себя, и остался всего один путь. Наружу. Но куда?

Что обычно делает герой? Сражается. Во что он обычно одет? В доспехи. Чем отбивается от врагов? Оружием. Очень грубое описание, но, думаю, чему-то более сложному в голове Дерка было не уместиться. Итак, вооружённый воин. Где можно превратиться в такового? Только…

Я перевёл взгляд на край карты, туда, где рисунок обрывался, так и не добравшись до самого интересного.

— Где, по-твоему, легче всего стать героем?

Ньяна подумала и ответила совершенно разумно:

— На войне.

— А если поблизости нет войны?

Она проследила направление моего взгляда и, сама себе удивляясь, закончила напрашивающуюся мысль:

— На её остатках.

* * *

Правило добрых людей, непременно выходящих из Блаженного Дола через граничную заставу, удлинило наш путь на десяток миль и ухудшило моё настроение. Самой Ньяне, похоже, было всё равно, сколько придётся прошагать впустую, зато приличия были соблюдены, и все дольинцы спустя полчаса после нашего ухода уже знали, что Смотритель отправился на поиски пропавшего пастуха. Наверное, можно было послать вместо себя пару-тройку товарищей Дерка по пастушьему делу, но мне вдруг захотелось убедиться в правильности сделанных предположений лично. И заодно, если уж я облажался с выводами, скрыть свой позор от лишних свидетелей.

Идти по каменистой обочине было не слишком радостно: гораздо приятнее было бы ехать, хотя бы и на телеге, но, как объяснила защитница, пока талая вода окончательно не уйдёт в глубь земли, из Дола в большой свет ездят только по крайней надобности, а так всё больше верхами и пешком. Я сразу отбросил мысль позаимствовать лошадь на одном из соседних дворов, потому что давным-давно забыл, с какой стороны подходить к этим гнусным скотинам. Ньяна же, когда предложил взять ездовое животное для неё, смущённо отказалась, пробормотав что-то вроде «и я их боюсь, и они меня не жалуют». А нести довольно увесистые сумки ей было нетрудно, как я убедился на пятой миле пути, когда сам начал ощущать каждый фунт собственного груза.

Нет, взяли мы с собой немногое: фляги с водой, сухари, вяленое мясо да плащи, под которыми можно было в случае чего даже устроиться на ночлег, хотя защитница клятвенно заверила меня, что ещё до наступления вечера подойдём к воротам форта. Я предпочёл ей поверить, потому что ночёвка в предгорьях не казалась мне пределом мечтаний. Особенно без оружия, которое мне, как Смотрителю, оказывается, было не положено носить при себе и уж тем более использовать по назначению.

Ньяна объясняла сбивчиво, но общую суть правила я всё же уяснил. Поскольку Смотритель являет собой оттиск Дарохранителя, как бы напыщенно это ни звучало, в его, то есть моём, праве вершить правосудие никто не смеет усомниться, а стало быть, восставать против, а тем паче покушаться на мою жизнь и вовсе не может. Я попробовал рассказать своей спутнице о нравах, царящих за пределами Блаженного Дола, в частности о том, что в столице каждому дарственному чиновнику полагается непременный защитник, поскольку в одиночку справиться с недоброжелателями порой не удаётся, но женщина, услышав знакомое слово, ухватилась за него и радостно заявила: «Вот и я у вас такая защитница!» Продолжать смысла не было. Никакие доводы о том, что с оружием в руках я бы чувствовал себя более уверенно, на Ньяну не подействовали, и за это, видимо, нужно было сказать спасибо моему предшественнику, явно по старости лет не помышлявшему вступать в поединки, не говоря уже о том, чтобы обременять дряхлое тело острой, а самое главное, увесистой сталью.

Заставу Дола мы миновали незадолго до полудня, а ближе к обеду, прошагав три часа и не менее десяти миль, устроили привал там, где дорога начинала едва заметно подниматься в гору. Следующий отдых понадобился ещё примерно через два часа, когда меня вдруг закружило и повело. От воздуха, как пояснила защитница. Дышать и правда стало как-то иначе, резче, что ли, но, немного посидев на месте, а потом продолжив путь чуть менее быстрым шагом, я довольно легко привык делать вдохи не глубоко и редко, а коротко и часто. Слава Божу, выносливость осталась при мне, пусть и не в прежнем виде: к воротам форта мы в самом деле вышли ещё до заката, и я чувствовал себя усталым, однако не разбитым вдребезги, чего всерьёз опасался. Хотя чуть позже, когда часовой пропустил нас внутрь и мне было предложено сесть на скамью, я, расслабившись всего на минуту, понял, что сегодня больше не прошагаю и мили.

Форт Перевальный стоял прямо на уходящей в горы дороге и представлял собой две сторожевые башни по бокам низких ворот, под которые нельзя было въехать верхом, не согнувшись в три погибели. Левая башня упиралась в скалу и даже на неискушённый взгляд выглядела неприступной, от правой вниз, туда, где шумела река, уходил обрамлённый крепостными стенами коридор, перекрывая ближайшие возможные тропы из южных земель в северные. Конечно, при желании можно было вкарабкаться и по скале или обойти форт по другому берегу реки, но, как говорили в Блаженном Доле, добрые люди застав не чураются, а на злых всегда находится своя управа.

Гарнизон был маленький. За время ожидания коменданта я насчитал всего с дюжину солдат, шатавшихся по крохотному двору форта с делом и без дела. Сколько часовых скучало на башнях, угадать было трудно, но, скорее всего, не больше чем по двое, а то и вовсе по одному, потому что куда как сподручнее спать, ожидая своего дежурства, в защищённом от ветра углу, привалившись к нагретой солнцем стене. А солнце светило не по-весеннему жарко, и близость лета стала ощущаться ещё острее, когда форт накрыли промозглые сумерки.

— Скоро комендант-то вернётся? — спросил я у очередного солдата, проходящего через двор.

— Так порыбалит и придёт, куда ж денется?

Если учесть, что мы вошли в форт уже при заходящем солнце, а сейчас и вовсе почти стемнело, слова солдата выглядели насмешкой. Но ровно до той минуты, когда на залитый светом факелов двор шагнул из теней крепостного коридора комендант.

Невысокий, крепенький, такой, каких обычно называют «мужичками», рано и давно облысевший, как стало понятно, когда рыбацкая шляпа вместе с плащом были сданы на руки адъютанту, зато роскошно усатый. Таких длинных и пышных соломенно-светлых усов я не видел никогда: даже столичные модники, как ни пыжились, были способны соорудить на своей верхней губе лишь что-то прискорбно чахлое. Над усами горбился крупный нос, по обе стороны которого грозно щурились ничего не выражающие глаза. Даже странно было видеть столь яркую и красочную оболочку без наполнения. Правда, заметив меня, а вернее, глянцево блестящего жука на моей груди, комендант всё же удивился: