В основном один хлам. Я это выставлю мусорщикам.

Я ходила к Еве, говорю я. А еще встретила Селесту с сыновьями.

Она психованная, бормочет Роза.

Про кого она — я не понимаю.

Ты знала, что отца разыскивали за убийство? — спрашиваю я. Теперь мы с ней равны. На этот раз ей не отвертеться.

А как же, говорит она, сваливая часть кучи в мешок. Еще — за изнасилование, разбой и грабеж средь бела дня. Я ничего не упустила? Ты уж подскажи — она наклоняется ко мне, продолжает нарочито высоким голосом: — Я внесу в список.

Роза, я не шучу.

Нет. Ты у нас такая доверчивая. Все примешь за чистую монету.

Она снова садится на корточки. Солнце скрылось; лицо ее в полумраке отливает синевой.

Людей за что только не обвиняют. Чулок порвался? Гаучи виноваты! Ноготь сломался? Опять эти Гаучи! Он, Дол, много чего плохого сделал, говорит она, сгребая с пола ремни и вешалки. Бил нас до полусмерти, оставил без гроша, в конце концов просто слинял. И это, по моему глубокому убеждению, худшее из преступлений.

Она запихивает вещи в мешки, наваливается на них, чтобы утрамбовать.

Незачем ходить выяснять, что он такого натворил, Дол. Все это вот туточки.

Она завязывает на мешке узел.

А ты, Шерлок, этого до сих пор не понял?

И Роза рассказывает, как нашла его ремень. Больше она ничем делиться не готова. Я этого не помню, но, когда ее слушаю, в животе у меня что-то переворачивается. Что-то мокрое и скользкое.

А вот это, я думаю, тебя заинтересует. Или тоже выбросить?

На линолеуме груда фотографий. Я наклоняюсь рассмотреть их: маленькая Селеста, бесконечные мужчины в костюмах, улыбающиеся женщины. Четыре ребенка сидят рядком на диване. Наши имена написаны ручкой — Роза, Люка, Фрэн, Дол — и стрелочки к каждой.

Наверное, чтобы она не забыла, говорит Роза.

Меня больше всего интересует Фрэн. Она сидит, обняв меня за плечи, а глаза получились смазанные — моргнула не вовремя. Тоненькая прядь волос в углу рта, а рот приоткрыт — она что-то говорит. Не помню что. Наверное, шутит. Чтобы я улыбнулась в камеру.

На полу рядом с Розой лежит открытая мамина сумка. Из ее недр вываливаются другие истории: пожелтевший газетный снимок, на котором двое мужчин; детские четки, потемневшие от времени; выщербленные игральные кости. Мне это ничего не говорит. Старые рецепты блюд, которых я никогда не пробовала. Рождественские открытки от людей, которых я не знала. Про Фрэн больше ничего.

Вот, говорит Роза, наклоняясь к груде снимков. Ты здесь хорошо вышла.

Сквозь трещины на фотографии проглядывает кремовая бумага. Края обтрепались — ее часто рассматривали. Две маленькие девочки. На старшей застегнутый на все пуговицы клеенчатый плащик с белой отделкой, воротник завернут, словно ее одевали второпях. Хоть фотография и черно-белая, сразу понятно, что волосы у нее рыжие — они реют вокруг головы огненными язычками. Через плечо у нее замшевая сумка, она вцепилась в замочек, сурово смотрит в объектив. Похожа на кондуктора в автобусе. Не забудьте оплатить проезд!

Малышка с ней рядом плачет, вскинув вверх кулачки. Я даже не сразу понимаю, что это я. Я внимательно изучаю снимок, подношу его так близко к глазам, что крохотная левая ручка расплывается в белое пятно. На обороте нервным маминым почерком написано:

Люка, 2 года с Деллорес, Дорлорес, Долорес, 3 нед.

Мое имя дважды перечеркнуто и всякий раз написано по-другому, словно она еще не привыкла к новому ребенку.

Это я, говорю я Розе.

Ага, усмехается она. Целиком и полностью.

Фантомная боль возвращается. Я никогда раньше не видела своей руки.

В кино похороны обычно проходят на утопающем в зелени кладбище, под сенью старых деревьев. И обязательно идет дождь. Камера дает крупным планом листву или расплывчато ствол дерева, а затем отъезжает, чтобы показать фигуру в черном, стоящую поодаль от остальных скорбящих. Если это мужчина, то он медленно затягивается сигаретой, если женщина, то руки у нее прижаты к груди, а на вуали поблескивают капли дождя. Когда я бреду по грязной тропинке, которая выведет к маминой могиле, мне вдруг приходит в голову, что я никогда прежде не бывала на похоронах. Наверное, мне везло.

Мы идем следом за священником и несущими гроб. Глаза их устремлены на желтую сосну гроба. На каждом черный галстук. Обветренные лица и одинаковые перчатки — а то их можно было бы принять за горюющих близких.

Мамина могила на склоне холма, обращенного к ремонтным мастерским: сквозь дымку тумана я ухитряюсь разобрать имя Перуцци. Вдалеке — размытые силуэты жилого квартала. Машины едут по дороге, проходящей за кладбищем, не сбавляя скорости — несмотря ни на близость смерти, ни на плохую видимость. В конце дороги резкий поворот с неожиданным светофором, и тишину время от времени прерывает резкий скрип тормозов. На другой стороне дороги — россыпь цветочных киосков. Названия разные, а цветы одинаковые. Мужчина в костюме тормозит у обочины и мчится на ту сторону, рискует жизнью, чтобы купить в последнюю минуту венок тому, кто уже мертв. Я его не знаю. Я осматриваю надгробья. У тех, за которыми ухаживают, стоят в вазах лилии, но по большей части цветы увядшие, засохшие. Я ищу таинственных незнакомцев, прячущихся в кустах, только никаких кустов здесь нет. Никто нежданный не появился.

У нас пестрая компания. Мы с Розой в разных оттенках темно-серого. Миссис Рили в истошно-синем пальто напоминает королеву-мать, к лацкану криво приколота тронутая ржавчиной брошка. Селеста рядом с двумя сыновьями смотрится крошечной. Она одета безукоризненно — в черное, разве что шляпа с вызывающе широкими полями. В тусклом свете дня поблескивает длинная цепочка ее сумочки. Джамбо постоянно проводит рукой по аккуратно прилизанным волосам. Его беспокоит туман; туч нет, а капли все равно падают. Луис, увидев меня, отходит от матери, идет, подскакивая, по жухлой траве. Он доходит до вершины холма, закуривает, отбрасывает носком начищенного ботинка кусочки дерна.

Тетушка Дол! Ну, мы с вами попали!

Он стреляет глазами в Розу, снова смотрит на меня. И заговорщицки наклоняется к моему уху:

Мама вне себя. Вчера вечером вы должны были вернуться со мной. Ох и влетело же мне!

Луис, ты разве не сказал ей — я осталась дома, с Розой.

Я показываю на Розу. Понятно, что они друг друга знают, но не общаются. Роза небрежно почесывает подбородок, глядит в небо, а Луис рассматривает горящий кончик сигареты.

Ну, пошло-поехало, говорит он, щелчком отправляя окурок в траву.

Отец Томелти выдерживает паузу, глядит поверх наших голов, дожидаясь тишины. Рот у него остается открытым. Мы переминаемся с ноги на ногу, Джамбо нервно кашляет, а потом мы оборачиваемся в ту сторону, куда смотрит священник. Женщина в черном платке и темных очках. Она медленно поднимается по холму, словно притянутая его пристальным, неморгающим взглядом. Она прижимает руку в перчатке к груди, другую, подойдя к могиле, протягивает мне.