С ее тайнами.

– Я не знаю, Клод. Мы просто не могли говорить об этом… Тебе так не кажется? Мы могли говорить о Париже. Мы могли говорить о том, сколько я выпила. О том, как ты игнорировал меня. Мы могли бы целыми днями говорить на эти темы! А еще мы говорили о «Ритце». Мы все время говорили о нем, ведь он был твоей настоящей любовью. Но ведь мы никогда не могли по-настоящему говорить о нас, правда? О важных вещах.

– Даже не знаю. – Клод обмяк, обхватив голову руками; у него был трудный день. Фон Штюльпнагель в последнее время стал невероятно требовательным. – Бланш, ты даже не представляешь, чем я жертвую каждый день…

– Это важнее того, чем пожертвовала я?

Ну вот. Она здесь, вошла в комнату без стука. Тайна, которую они скрывали десятилетиями. В самом начале они договорились не вспоминать об этом. У каждого были на то свои причины, но в главном они сходились: что сделано, то сделано. Обсуждать это бесполезно.

И они не делали этого. До сих пор.

– Я никогда не просил тебя об этом, Бланш, – защищается Клод. – Я ни разу не сказал тебе, что…

– Что? Что ты не женишься на еврейке?

Еврейка.

Jew. Juif. Juden.

Это слово обжигает на любом языке. Клод вздрагивает, услышав, как Бланш произносит его. Теперь это делают только нацисты; все остальные притворяются, что слова не существует. Притворяются, что их не существует. Есть только проблемы, которые нужно решить. Впрочем, так было всегда.

Даже в далеком 1923 году.

– Меня зовут Бланш Росс, – сказала она с застенчивой улыбкой и легкой запинкой, как будто произносила это имя впервые. Когда Клод Аузелло, управляющий отелем «Кларидж», попросил у очаровательной молодой американки паспорт, чтобы зарегистрировать ее, она заколебалась. А потом протянула паспорт, не глядя ему в глаза.

Он тоже не решался встретиться с ней взглядом, потому что на его лице промелькнули удивление и разочарование. И ему не удалось это скрыть. В паспорте значилось имя Бланш Рубинштейн, не Бланш Росс. И религия – иудаизм. Она всматривалась в его лицо, такое встревоженное и беспомощное. Он успокаивал себя тем, что она всего лишь очаровательная женщина, с которой он собирался встретиться раз или два. Так что какая разница? Он лишен предрассудков – в этом Клод Аузелло был абсолютно уверен. Да, он соблюдал неписаные правила, установленные в «Кларидже», – в отеле не должно быть слишком много евреев; нельзя, чтобы другие гости чувствовали себя неловко. Но так было во всех хороших отелях Парижа. А Клод – разве он не сражался на войне бок о бок с евреями? Разве он не общался с некоторыми из них в мирное время? Например, тот мужчина по фамилии Блох, с которым они часто встречались в Лувре. Они в одно и то же время останавливались перед одними и теми же картинами и даже смеялись над этим. А однажды выпили по бокалу вина, обсуждая использование Рафаэлем теней. Или тот старый фермер, Джейкоби, живший неподалеку от дома родителей Клода; у него еще была хорошенькая дочка. Клод всегда заглядывал к ним, когда приезжал на юг. Нет, Клод не был предубежденным человеком.

И вообще, какое ему дело до религии этой молодой женщины? Он же не собирался жениться на ней! На очаровательной американской актрисе.

Очаровательной американской еврейке.

Когда они поженились, Бланш сама предложила сделать новый паспорт (Клоду не нравилось слово «поддельный»).

– Я все равно подумываю сменить имя, Хло. Ты же знаешь, как устроен кинобизнес. Все так делают, – и он поверил ей; на самом деле он был вне себя от радости. Когда она с гордостью показала ему новый паспорт, работу этого маленького турка Гриппа, он подарил ей золотой крестик на цепочке, который когда-то принадлежал его бабушке, и пообещал, что поможет обратиться в католическую веру.

Клод был таким же убежденным католиком, как любой француз, воспитанный набожной матерью и равнодушным к религии отцом. Он ходил к мессе раз в неделю, отмечал праздники, исповедовался и причащался. Поэтому, когда Бланш так и не проявила интереса к христианству, он был разочарован больше, чем ожидал.

Паспорт официально продлевали, причем неоднократно. Золотой крестик она стала носить только в 1940 году. Это была маскировка, не более того. Сейчас Клод смотрит на цепочку, изящно свисающую с тонкой шеи жены. Всегда на виду, всегда выставлена напоказ – для немецких гостей.

– Все-таки хорошо, что ты это сделала, – говорит Клод. – Хоть и из тщеславия.

– Из тщеславия? – Бланш отшатывается от него. – Ты идиот. Если ты еще не понял, Клод Аузелло, я сделала это ради тебя. Ради твоей карьеры здесь, в чертовом «Ритце»! В первый раз, когда ты привел меня сюда, я поняла, что должна это сделать. Я поняла, что жена-еврейка станет для тебя помехой. И я сделала это: отказалась от своей религии, стерла свое прошлое. Но не для себя – я знала, что у меня нет шансов в кино, – а для тебя!

– Нет… – Зрение Клода затуманивается, как будто его ударили по голове. – Но ты ведь говорила, что хотела сделать это еще до того, как приехала во Францию.

– Хотеть и сделать – разные вещи. Если бы я не встретила тебя, если бы не влюбилась в тебя, как последняя дура, я все еще была бы Бланш Рубинштейн, – она говорит это с горечью, ее лицо искажает чувство вины. Вины за то, что пряталась у всех на виду, что выжила, в то время как миллионы евреев были стерты с лица земли.

Вины за то, что вышла за него замуж.

– Каждый раз, когда я вижу, как их увозят, я ненавижу себя еще больше. – Ее слова – зазубренные камни, пробивающие брешь в стенах хрустального замка, в котором, как Клоду казалось, он надежно спрятал ее от всех ужасов. Заставляющие его усомниться в собственном благородстве. – Я и тебя ненавижу.

– Да, я… я знаю, – устало говорит Клод.

– Если мы так много знаем друг о друге, Клод, почему все эти годы мы прожили… порознь?

Клод не может ответить. Они смотрят друг на друга; ее глаза полны отчаяния, отчаяния, которое испытывает и он. Отчаяния – и настороженности. Они все еще яростно цепляются за ложь; они не откажутся от нее. Даже сейчас. Возможно, ложь была импульсом, который заставлял Аузелло – каждого из них – делать то, что они делали.

Неужели это последние мгновения, которые они проведут вместе? Из-за того, в чем она только что призналась, – он почти забыл, что она натворила, с головой погрузившись в мысли о том, как они разочаровывали друг друга. Но да, точно, Бланш сделала ужасную вещь. Совершила храбрый, но глупый поступок.

Не пора ли сказать жене правду? Пусть у них будет хоть один миг искренности и любви перед тем, как Бланш вырвут из его рук…

Он делает глубокий вдох; он задается вопросом, почему ему так трудно честно поговорить с женщиной, на которой он женат уже двадцать один год.

– Бланш, я не делал того, о чем ты думала, когда ночью звонил телефон.

Ее брови вопросительно поднимаются; он впервые замечает маленькую красную точку на левой губе жены (наверное, прикусила) и думает, не больно ли ей.