А потом он целовал ее и нес туда, где она прежде никогда не была, хоть жила прямо за стеной — в свою спальню. Но Эдиан не видела ничего. Чувства, прежде неведомые, сильные, от этого чуть-чуть пугающие, захватили ее целиком.

И это были правильные, те самые чувства.

Свет, подобный солнечному, мягко сочился в щель приоткрытой занавески, когда Эдиан проснулась. Должно быть, было уже далеко не ранее утро. И на занятиях ее не было. Она была в постели Герберта.

Еще не открыла глаза. Ощущала в теле приятную негу и усталость, одновременно — тяжесть. И тяжесть тоже была приятная. Медленно она осознавала, что лежит в крепком, тяжелом кольце рук Герберта. Чувствовала его теплое дыхание где-то возле своего уха.

Какой-то крошечное части Эдиан, которую он когда-то напугал, и она так и не смогла справиться со страхом перед жестким и властным ректором, на мгновение стало не по себе. Захотелось высвободиться из его рук, отползти и убежать к себе.

Но Эдиан выдохнула. Это была лишь крошечная часть, а сама Эдиан больше его не боялась. Другое. Теперь было совсем другое…

Просто мягкое осознание, что она принадлежит теперь этому чудовищу.

Эдиан открыла глаза. Мужчина рядом еще спал, она не хотела будить его. За прошедшие дни, и особенно за эту ночь, изменившую ее, она убедилась в очень бережном и нежном отношении к ней Герберта.

И сейчас ей тоже хотелось вести себя с ним бережно, не тревожить его сон, хоть молодое гибкое тело мечтало потянуться, размять ноги и руки. Она лишь тихонько вытащила из-под его локтя и из-под одеяла одну ладонь и мягко погладила его щеку, покрывшуюся за ночь легкой темной щетиной.

Он не проснулся, лишь на обычно твердо-сложенных губах промелькнула бессознательная улыбка. Эдиан стало сладко-приятно. Странное ощущение. Много раз за эту ночь он называл ее своим маленьким эльфом. Так она себя и чувствовала сейчас — маленьким светлым существом, которое может растопить сердце черного и жесткого чудовища.

Эдиан вздохнула. Осознавать себя в его объятиях, чувствовать себя женщиной, познавшей мужчину, все же было непросто. Между ног немного саднило, это напоминало о том, что она изменилась. Не только телом. Она ощущала, что ночь, проведенная в объятиях ее чудовища, изменила и ее душу.

Прежней она не будет. То, что было между ними, было очень искренне и глубоко. Настолько глубоко и искренне, что она даже не могла смущаться и краснеть, вспоминая происходившее.

…Герберт брал ее и страстно, и нежно, ласкал, как величайшее в мире чудо. И она с самого начала изгибалась ему навстречу, не помнила, что стонала и кричала, как училась принимать и дарить ласки. И тогда — в самый первый раз — ей было почти не больно. Знала, что магией можно заблокировать боль, но ей казалось, что просто острое сладкое стремление принадлежать ему перекрыло все другие ощущения.

А еще он говорил ей о своей любви. И она отвечала — что-то, сама не помнила, что, потому что, растерянная и упоенная, просто отдавала себя ему.

Любит, подумалось ей. Может ли чудовище любить? Она ведь понимала, что от произошедшего он не перестал быть чудовищем. Он так и оставался одним из тех, кто сломал ее жизнь, распланированную на десятилетия вперед. И где-то она не простила это до конца, как не простила дядю. Приказать себе простить из соображений религиозного милосердия — не то же самое, что простить по-настоящему.

Но теперь могла ответить себе на этот вопрос утвердительно. Он все еще оставался чудовищем, но любить он мог. Так же, как мог искренне хотеть помочь своей сестре, бесчисленным людям, нуждающимся в исцелении, и всему миру. В нем было и то, и другое. И благородный, самоотверженный человек, талантливый и сильный — и жесткое чудовище, в которое этот человек превращался от боли и одиночества.

Эдиан видела это все и понимала. Несмотря на юный возраст, в ней было чутье на людей. Как, например, она безошибочно распознала в Кае и Брейгиле хороших людей, а в Кранге — негодяя, как только он сделал первый намек.

А она…? Эдиан невесомо вздохнула и посмотрела на суровое лицо рядом. Он сейчас беззащитен, подумалось ей. Будь она другой, могла бы даже убить его сейчас. Наверное. Ведь в точности она не знала его истинных возможностей.

Но той ненависти, что могла бы толкнуть ее руку, больше не было тоже… И у нее хватало мужества признаться себе, что тоже испытывает к ректору что-то вроде любви.

Любви противоречивой, сильной, полной: и радости, и боли одновременно. И влюбилась она в него не вчера. Уже достаточно давно. Наверное, начала влюбляться, когда он прискакал за ней на границу, когда она плакала в его руках, а он впервые назвал ее своим маленьким эльфом. Все это время она ненавидела его и влюблялась все больше и больше.

А может быть, это началось и раньше.

Оказывается, так бывает.

Эдиан вздохнула. Она все понимала. Понимала и то, что произошедшее не было единоразовой операцией для обретения ею огня. Ректор больше ее не отпустит. А она не слишком будет пытаться избавиться от него.

Хотя бы потому, что сама без него не сможет.

И потому что у нее есть власть над ним — неощутимая власть, которую нежные и слабые имеют над твердыми и сильными. И то, что дальше будет делать Герберт, зависит в том числе от нее.

Ощущение, что внутри укрепляется какой-то стержень, становится более жестким и даже темным, неожиданно охватило ее. Она все сделает, как надо. И… Эдиан неожиданно ощутила, как рука сжалась в кулак.

Это была не злость, просто решимость.

Раз все сложилось, как сложилось — не по ее воле — она извлечет всю пользу из ситуации. У нее хватит на это сил. А значит, в том числе отомстит дяде. И Герберту тоже. Не от ненависти и обиды, а потому что совершенное им прежде заслуживает наказания.

Плохие люди могут безобразничать, а потом жестоко погибнуть нераскаявшимися. А хороших людей можно и нужно наказывать, чтобы они становились лучше. Эдиан знала, что в Герберте есть много хорошего…

Когда Герберт проснулся, она уже точно знала, что и как будет делать в ближайшие годы. Она будет с ним до момента, пока они не активируют артефакт. Да. Деваться все равно некуда. А дальше…

То, что дальше, Эдиан запрятала в самом укромном уголке души. Ведь это может еще и не получиться.

— Я не придавил тебя? — услышала она, как только черные глаза открылись, и ректор обнаружил, что крепко прижимал ее к себе всю ночь, слегка навалившись. Он выпустил ее, откинулся на спину и заложил руки за голову, глядя на Эдиан с лаской и… легким сомнением.

Боится, что я начну рыдать о связи с ним и потерянной невинности, подумалось ей. Нет, мессер ректор, такого больше никогда не будет.

— Наверное, ваши объятия могут душить, но… — беззлобно усмехнулась она в ответ и осеклась, все же не осмеливаясь добавить «мне понравилось». Одно дело не смущаться, пока он спит. А другое — смотреть в глаза мужчине, который всю ночь овладевал ею, слышал ее неудержимые стоны, проникал в ее душу и тело.