о холодной зимней ночи, когда электричество отключилось – не будем говорить «было отключено», – и мы всей семьей спали в маленькой комнате под грудой одеял.

Как будто жизнь можно вот так упаковать, аккуратно сложить, передать в виде нескольких анекдотов, ярких и блестящих, которые легко проглотить: сплошные шутки, взгляд изнутри, нравственные устои. Как будто реальная жизнь предлагает нам какую-либо правду, за которую можно ухватиться. Как будто для меня было возможно объяснить свою жизнь. Как будто я не оставляла за кадром самые важные части – всегда, неизменно.

Я не стала описывать сущность бедности, то, как одна трагедия порождает другую. Мой отец из-за своей работы получил грыжу; из-за грыжи он потерял работу; из-за потери работы он потерял медицинскую страховку; из-за потери медицинской страховки он стал получать счета за лечение грыжи. Моя мать снова перешла на самолечение, что в конечном итоге оказалось фатальным. Я не рассказала Джейд, как каждую ночь засыпала, слыша взвинченные голоса родителей. Я не рассказала, как мыши бегали по дому, как черная плесень расползалась из углов потолка в моей комнате, пока однажды не оказалась прямо над моей кроватью. И голос матери из-за стены прозвучал уже не истерически, а с холодной практичностью: «А какой выбор у нас есть? Еды нет, денег нет, черт бы их побрал. Скажи мне, какой у нас, на хрен, выбор? По крайней мере, кто-нибудь другой сможет позаботиться о них».

И это те части моей жизни, которые можно счесть достоверными.

Однажды вечером, в полусне, я сказала Джейд:

– Представь вот что. Представь запах: густой, теплый и сладкий. Ирис и шоколад, корица и дрожжи.

Я улыбалась, но мой желудок завязался узлом.

Я посмотрела сквозь ресницы, чтобы увидеть лицо Джейд: мягкое и полное признательности, как будто я только что отдала ей какой-то хрупкий подарок. Ее большой палец касался середины моей ладони – так легонько, но настойчиво, что кожа начала неметь.

– Твоя мама, наверное, очень хорошо пекла, – прошептала она, потом спросила: – У тебя есть детские фотографии?

Если б Джейд ввела мое имя в любом браузере, то мгновенно бы получила такую фотографию.

* * *

– Почему ты ей ничего не сказала? – спрашивает Эшли почти со всхлипом, заламывая руки. – В «Избраннице» травмирующее прошлое дает тебе нехилое преимущество.

Гретель смотрит в окно. Глаза ее кажутся тяжелыми, твердыми, излишне круглыми. В предвечернем свете кирпичная стена ярко-красная. Некоторые кирпичи темнее других, и каждую неделю она ловит себя на том, что ищет некий порядок в этом узоре, как будто явно случайный порядок кладки может иметь некую тайную структуру.

– Трагедия – это не капитал, – отзывается Гретель. – На нее ничего не купишь. Она не делает тебя лучше просто потому, что случилась. И уж определенно она не заставит людей полюбить тебя.

– Но она купит время, – возражает Эшли. – На шоу. Ты сможешь остаться дольше. Показать свою силу характера.

– Травма сама по себе не дает тебе ничего, – говорит Гретель.

– Она дает тебе власть, – парирует Руби. – Люди интересуются нами.

– Ты путаешь жалость с интересом, – отвечает Гретель.

– Я ничего ни с чем не путаю, – отрезает Руби. – Мы привлекаем к себе людей.

– Как фильм ужасов, – говорит Бернис. Табуретка теперь стоит у нее на коленях. – Как автокатастрофа. Тайный восторг от того, что они – не мы.

– Мы – экземпляры, – добавляет Гретель. – Животные в зоопарке.

– Ладно, не важно, – отмахивается Руби.

– Так держать, Руби, – поддерживает ее Уилл.

– Ты что, хренов магический шар-на-восемь[27], Уилл? – интересуется Руби. – Ты можешь сказать только восемь разных фраз?

– Ты злишься, – отмечает тот.

– Честно говоря, я думала, что Гретель, как никто другой, могла бы понять это, – говорит Руби. – Мы обе спаслись от того, чтобы быть съеденными на обед, только ради того, чтобы СМИ съели нас на ужин. – Она делает паузу, чтобы содрать клочок кожи со своей губы. – Видите ли, мы представители редкой породы. Дети-звезды трагических историй.

– Я не звезда, – чопорно возражает Гретель.

– Как скромно! – бормочет Руби.

– Я не хочу быть известной из-за того, что была жертвой.

– Когда имело значение, чего мы там хотим? – фыркает Руби. – Ты борешься с реальностью. Я же в нее погружаюсь.

Она отрывает кожицу, бросает ее на пол и принимается высасывать кровь из ранки на губе.

– Ты варишься в ней, – говорит Гретель.

– Я не варюсь, – возражает Руби.

– Ты в самом буквальном смысле варишься в шубе, сделанной из шкуры твоего мучителя.

– По крайней мере, я действительно живу своей жизнью, – говорит Руби.

– Ты культивируешь в себе страдание, – произносит Гретель.

– О, а ты что, нет?

– Мою жизнь не определяет то, что случилось со мной.

– Смеешься? Это все равно что сказать, будто солнце не определяет то, что происходит с тенью.

Бернис затыкает уши пальцами и начинает тихо напевать без слов.

– Дамы, вы сводите Бернис с ума, – замечает Эшли. – Ей и дома хватает женских ссор.

– Бернис сама себя сводит с ума, – рявкает Руби.

Рэйна встревоженно смотрит на Уилла, но тот слишком поглощен разворачивающейся сценой, чтобы заметить это.

Гретель вскидывает руку, указывая на Бернис.

– А это разве лучше? Такая вот публичная драма?

– А ты не думаешь, что твоя тихость и незаметность тоже занимает место? – спрашивает Руби и поворачивается к Бернис, которая продолжает гудеть себе под нос. – Но все равно – прекрати, мать твою! Ты меня бесишь!

Эшли похлопывает Бернис по плечу. Та перестает гудеть и с ошеломленным видом открывает глаза. Эшли делает ладонями жест сверху вниз, как будто просит посетителя музея понизить голос. Потом поворачивается к группе и прищуривается.

– Успокойтесь, – шипит она, прикладывая палец к губам; ее ярко-розовый ноготь настолько длинный, что едва не упирается ей в ноздрю.

– Спасибо, Эшли, – говорит Уилл. Несколько секунд он размышляет. – Гретель и Руби, возможно, есть способ исследовать это напряжение. – Похлопывает себя по бедрам и встает. – Давайте сдвинем два стула…

– Нет, – возражает Гретель, качая головой. – Я не буду в этом участвовать.

– Что ж, по крайней мере, в чем-то мы сошлись, – поддерживает ее Руби.

– Но наше револю… – начинает Уилл.

– Мне полностью начхать на то, насколько революционны эти долбаные исследования, Уилл, – прерывает его Руби.

Уилл снова садится и закусывает губы, выражая разочарование.

– Я знаю, что это может показаться глупым, – говорит он. – Но есть ценность в том, чтобы выходить за зону комфорта.

– Я думаю, многие из нас уже находятся далеко за пределами зоны комфорта, – вмешивается Рэйна.

Уилл сбивает со своих брюк невидимую пушинку.

Эшли, явно пытаясь успокоить Бернис, снимает у нее с колен табуретку и